В этом она здорово отличалась от жены Пашки, Людмилы.

Милка сразу бы сказала, инструктируя на предмет непонятных действий – входишь в дом, делаешь четыре шага вперед, ставишь на стол башмак, три раза повторяешь заветные слова, ждешь пять минут, забираешь башмак, разворачиваешься, четыре шага до двери и все, на выход с вещами.

Пашка ждал – он таращился в замутненное окошко, размышлял о своих женщинах – Людмиле и Тамарке, чесал пузо и спохватился только после того, как оконце полыхнуло ярким, пронзительным, обеденным солнцем.

– Ого! – удивился Пашка вслух. – Однако, сколько же времени я здесь торчу?

Решив, что уже достаточно, Пашка проворно сграбастал башмак со стола и выскочил из опостылевшего пыльного дома. Но, это было еще не все. Проклиная свою внушаемость и настырность Томки, Пашка, спустившись спиной вперед по ступеням, принялся, тем же Макаром, продираться сквозь бурьян, обходя дом супротив часовой стрелки.

Зачем и почему надо было делать так, а не иначе, Тамара не рассказала, а сам Пашка не поинтересовался. Какое ему дело до странных обычаев? Он, если честно, мало верил в глупую затею своей любовницы, но, почему бы не попробовать? Мало ли, вдруг, да выгорит и домовой, возьмет, да и выживет несговорчивую тёщу из хором?

Башмак, кстати сказать, ощутимо потяжелел или это у самого Пашки спина затекла от долгого стояния в затхлом помещении?

– И, чего, спрашивается, я там так долго торчал? – сам себя озадачил вопросом Пашка, опасливо обходя стороной молодцеватый борщевик и бочком пробираясь к своей «Калине-машине». – заснул, что ли, стоя, как лошадь?

Забросив башмак в багажник, Пашка завел автомобиль и, помахав на прощанье борщевику, оглянулся на старый дом. Показалось или, так и было на самом деле, но хибара и без того неприглядная, словно бы перекосилась на один бок, осела крышей и еще больше почернела стенами. На месте ступеней – нет, были ступени, все три, Пашка в том был готов поклясться, чем угодно, раззявленной пастью чернел провал, а перекошенная дверь жалобно поскрипывала, качаясь на одной петле.

Подивившись всем этим непонятностям, Пашка дал по газам и поспешил покинуть неприятное место, через несколько минут оставив за собой грязную табличку с еле читаемой надписью: «Малаховка».

Борщевик, оставшись в одиночестве, еще долго махал листвой, вслед отъехавшему автомобилю, словно навсегда прощаясь со старинным приятелем.

*

Собираясь в ночную смену, Пашка весело насвистывал незамысловатую мелодию – трам-пам-пам, тра-та-та.. Настроение у него было хорошее и этому очень способствовало то, что тот самый ботинок он незаметно ухитрился-таки, вернуть обратно в тещину квартиру, спрятав в укромное местечко.

Пока он ехал из Малаховки со странной штуковиной в багажнике, ему позвонила Мария Сергеевна и попросила заехать в аптеку на Луначарского и купить ей лекарство. Требуемое лекарство стоило неприлично дорого, на взгляд самого Павла, но у тёщи же, «сердце». Заартачишься и мигом переместишься из графы «нелюбимый зять» в касту неприкасаемых, а оно, ему, Пашке, надо ли?

Нет, не надо. Наоборот, всё складывалось очень хорошо – Пашка лекарство купит (пусть порадуется Милкина мать напоследок), а там и способ изыщет, как ботинок заветный в укромный уголочек припрятать. Даже пресловутая жаба, в этот раз, Пашку не душила, хотя, обычно, когда приходилось тратить деньги на кого-то постороннего, его аж выворачивало от нежелания доставать кошелек.

Поздоровавшись с Марией Сергеевной, Пашка отдал ей лекарство, а сам, прижимая к груди пакет, проворно шмыгнул в ванную комнату.

Очутившись в белоснежном царстве кафельной плитки и импортной сантехники, Павел едва не задохнулся от предвкушения – неужели все это, совсем скоро, будет принадлежать ему? Ему! Ему и немножко Милке с Вовкой?

Ботинок он запихнул глубоко под ванную, при этом повторял, шепча себе под нос заветные слова.

– Домовой, домовой, я теперь хозяин твой. От посторонних дом освободи и меня к себе прими.

Что уж за слова такие, похожие на детскую считалочку, Пашка не ведал. Их произнесла Томка, может быть для того, чтобы подшутить над наивностью любовника.

А, может и нет. Может, в самом деле, слова имеют силу, имеют значение?

Помыв руки и наскоро похлебав чаю, Пашка отбыл, отбрехавшись работой.

Свое дело он сделал, оставалось ждать новостей.

Сегодня Милка задерживалась в офисе – отчет горел, пылал синим пламенем, где-то там не сходился дебет с кредитом и куда-то, что-то не желало грузиться.

– Вовку кто заберет? – любуясь в зеркало на себя, такого красивого – не ценит Милка мужа, эх, не ценит! – посетовал Пашка, заботясь о сыне.

– Мама забрать обещалась. Пусть у неё ночует. В кои то веки бабушка с внучком нормально пообщается.

Пашка, не расслышавший и половины из сказанного женой – читал в этот момент эсмску от Тамарки, хмыкнул – ну, разумеется. Его мама посидит с Вовкой, без проблем. Ей ведь не надо ни на беговую дорожку, ни к подружкам, променад совершать. У него мать, женщина простая – всех забот: посмотреть сериал по телевизору, пирогов с капустой напечь, да своего мужа этими самыми пирогами накормить до отвала.

– Дома будешь, позвони. – уже застегивая рубашку, заканчивал разговор Пашка. – Не забудь кофе купить, а то весь вышел. – и ушел на работу, довольный, как слон. За подобные авралы Милке хорошо доплачивали, так что, можно было раз в квартал и потерпеть опоздание жены с работы.

Вечером, уже часиков в десять, Пашка решил матери звякнуть, просто так, на всякий случай. Мужики на работе болтали, что, мол, по городу ветрянка бродит, а это такая гадость, что если прицепится, то, все – морду обсыплет так, что мама родная не узнает. Пашка разволновался не на шутку – он совершенно точно знал, что в детстве никакой ветрянкой не болел. Не хотелось бы опрыщавиться, в его-то возрасте. Как тогда людям на глаза показываться? С Томкой целоваться? Да она его к себе и не подпустит на пушечный выстрел, поди. К тому же, опять же, мужики болтали, из тех, кто поопытнее в детских вопросах, что взрослые, болезнь эту, переносят хуже, да еще и шрамы могут остаться от проклятых прыщей. Не нужны ему, Пашке, никаких шрамы на морде лица, он и без всяких шрамов бабам нравится. И Милка, и Томка то самое подтвердить могут.

– Привет, мам-пап, – скороговоркой пробормотал Пашка, нетерпеливо поглядывая на часы – одиннадцатый час, скоро Томка должна заглянуть. Её благоверный, как и сам Пашка, нынче в ночь, удобно очень смены у них совпали. – как там наш охламон? Небось, десятый сон видит? Ветрянкой не заболел?

– Какой охламон? – непритворно удивилась Пашкина мама, Лариса Михайловна. – Если ты об отце, то он футбол смотрит. Отогнал меня от телевизора, оккупант и смотрит. Кричит, как припадочный. Все пирожки стрескал от волнения.

– А, Вовчик, где? – сердце Пашки тревожно кольнуло. – Милка мне сказала, что ты его из садика заберешь и ночевать оставишь.

– Людмила не звонила мне. – Пашка знал, что мать сейчас обязательно обидчиво подожмет губы, потому, как не особо понимала равнодушие невестки к квартирному вопросу, волновавшему, как самого Пашку, так и его родителей. – сказала бы, так мы б, со всем удовольствием. Ты же знаешь, Пашенька, мы с отцом, завсегда Вовчика приветить готовы.

Но Пашка уже отключился. Только теперь в его голове всплыли слова жены о том, что из сада Вовку заберет мама. Мамой Людмила называла исключительно Марию Сергеевну, а Пашкину величала либо по имени, либо, коротко и жестко – мать.

Позабыв о том, что он на работе, Пашка едва не взвыл от дурных предчувствий.

– Вовка где? – вопил он в телефон, выскакивая из бытовки и мчась на всех парах к своей «Калине-машине». – Милка, где наш сын?

Людмила, только-только уронившая голову на подушку – перед глазами, все еще прыгали и плясали колонки цифр, ответила сонным голосом.

– Я же тебе говорила, Паш, – мама забрала. Там её подружки какой-то сложный десерт изобрели, вот она и решила побаловать единственного внука.