Я послушно вышла во двор. Хорошо, одежда у меня была, Турсун бай мне привозил. Надев нимчу (безрукавка из чёрного бархата с ватной прокладкой изнутри) и завернувшись в большой, шерстяной платок, я вышла во двор. Через час, стенки тандыра побелели от жара и к вечеру лепёшки были готовы. Немного поев, Бахрихон опа взяла старый кетмень.

– Заверни свои украшения в старый платок и сунь в хум (глиняный кувшин) пойдём за дом, закопаем их, – сказала она мне.

Я послушно сделала всё, что она мне сказала. Оставив только маленькие серёжки в ушах, остальное мы закопали под яблоней. Бахрихон опа вырыла яму поглубже и положила на дно хум. Присыпав яму землёй, она разровняла землю и утрамбовала ногами.

– Запомни это место. Когда-нибудь ты вернёшься сюда. Никто не догадается в старом, полуразвалившемся доме, искать золото, – сказала Бахрихон опа и унесла подальше кетмень, бросив его во дворе.

Ранним утром, вышла и Хадича с дочерью, это соседка, жившая в кишлаке.

– Ну что? Вы готовы? Эргаш акя согласился отвезти нас до станции за две лепёшки. Ты дашь одну и я одну дам, – сказала она.

Мы вышли из дома и вчетвером сели в арбу, запряженную ишаком. Дочери Хадичи было лет четырнадцать. Муж и сын  ушли с басмачами и не вернулись. Весть о гибели их и многих других мужчин, быстро разошлась по селу, многие остались вдовами и сиротами. Но никто не роптал, привыкшие к подчинению люди, переносили горе молча.

Всех пугало неизвестное будущее. Кто-то говорил, что советы никого в беде не оставят, кто-то в это совсем не верил. Но что они могли? Просто выжидали.

Уезжая из родного кишлака, я не знала, что ждёт меня впереди. Я была напугана, как и все, не зная, что ещё можно ждать от жизни. Бахрихон опа придавала мне силы, с хмурым лицом, она крепко держала меня за руку.

– Аллах, да не оставит нас, своих смиренных рабов, – тихо говорила она.

И эти слова придавали мне хоть немного уверенности.

– Аминь… аминь… – лишь повторяла я, испуганно озираясь вокруг.

Впервые в жизни, я уезжала так далеко и это пугало меня. Что меня ожидает… кто знает.

Мы долго ехали по просёлочной дороге, оставляя за собой клубы пыли. Ишак, опустив голову, медленно брёл, волоча за собой арбу. Я благодарила Турсун бая, который велел нам с Бахрихон опа взять с собой ватные чапаны. Укутавшись в них, мы холода почти не чувствовали. Я посмотрела на дочь Хадичи, на ней была телогрейка и тёплый платок на голове, но ноги были открыты и мёрзли в каушах (полуоткрытая обувь).

– Хафиза? Прижмись ко мне, я подолом чапана укрою твои ноги, – сказала я ей.

Хадича с благодарностью посмотрела на меня.

– И ты прижмись, Хадича, ко мне подвинься, у меня тоже чапан. Ехать, наверное, ещё далеко? – спросила Бахрихон опа, укрывая ноги женщины, которая тут же придвинулась к ней и собрала свои ноги, согнув в коленях.

– Я никогда никуда из кишлака не выезжала. Не знаю. Эргаш акя? А до станции этой далеко? И какой он, поезд? Вы же видели… это, как Ваша арба? – спросила Хадича.

Она, кроме лошадей и ишаков, другого транспорта просто не видела и не знала.

– Смешная ты, Хадича. Поезд – это железная повозка, их много и они привязаны к друг другу. Вагоны называются. И едут они по железным линиям. Сама увидишь, правда ехать ещё далеко, – отвечал старик, с тюбетейкой на голове, перевязанной платком, укутавшись в ватный, старый, залатанный в нескольких местах чапан.

Мне стало жаль его, его семья тоже голодала, перебиваясь от случая к случаю, они варили из муки на воде похлёбку, масла или жира вообще не было, но его жена и трое взрослых детей, две дочери, замуж которых выдать было непросто и младший сын, лет восемнадцати и этому были рады. Постные лепёшки скрашивали скудный обед. Я полезла в мешок и с трудом достала чапан из бекасама (плотный материал в разноцветную полоску) и протянула ему. Бахрихон опа улыбнулась. Это был дорогой чапан, в городе, его можно было обменять на продукты, но она промолчала.

– Эргаш акя, возьмите. Ваш совсем прохудился, старый стал, – сказала я.

У старика округлились глаза.

– Что ты, дочка? Это дорогой чапан, самим пригодится. Вот две лепёшки дадите и мне хватит, – испуганно ответил старик.

– Берите, Эргаш акя. Мы всё-таки в город едем, дай Аллах, не пропадём, – зевая, сказала Бахрихон опа.

Я ей благодарно улыбнулась. Правда, вещи были мои, всё подарки Турсун бая, но я считала, что если мы вместе, значит и вещи общие. Я опять полезла в мешок и достала пару своих платьев.

– А это Вашим дочерям, – сказала я.

Старик, дрожащей рукой взял вещи и поднёс к глазам, потом к губам. Борода старика вздрагивала, он прослезился.

– Ты очень добрая, Халида. Вот дочки обрадуются подаркам. А чапан я сыну дам, он ведь вернулся с гор, едва живой. Повинился перед красными, его простили. Многие тогда сложили ружья и повинились. Да… а Турсун бай не вернулся. Жаль его… хотя я от него ничего хорошего не видел, но человек всё-таки, создание Всевышнего. Да упокоится он с миром, – сказал Эргаш акя, обведя ладонями лицо.

Мы тоже это сделали.

– Он хороший был… – тихо ответила я.

Эргаш акя с удивлением посмотрел на меня.

– А ты откуда знаешь? Ты, вроде, прислуживала в его доме, верно? – спросил старик.

Я лишь кивнула головой и задумалась. Мне было восемнадцать лет, сейчас, свысока своих лет, я смотрю на молодых девушек, они в этом возрасте только задумываются о замужестве и у них есть право выбора, у меня его не было. Юной девчонкой, я стала игрушкой в руках пожилого мужчины, стала матерью, но ребёнка у меня тут же отняли и придушив, закопали. Бахрихон опа тогда крепко перевязала мои груди, завязав узлом за спиной платок.

– Это, чтобы молока не было, – сказала она мне тогда.

Я безропотно подчинилась. Потом сын родился… сердце моё сжалось. Я вспомнила его личико, такое пухленькое, сладкое. Турсун бай усаживал малыша на колено и игрался с ним. В такие моменты, его лицо, да и он сам, просто преображался.

Я тяжело вздохнула, вспомнив, что смогла его полюбить. Человека, старше себя чуть ли ни на полвека, смогла полюбить. Нежная истома прошла по моему юному телу, когда я вспомнила, как Турсун бай ласкал меня  и нежно целовал всё моё тело, это он сделал меня женщиной, познавшую мужскую ласку, которая почувствовала мужскую силу, он был первым моим мужчиной.

– Что уж теперь? Не до любви. Выжить бы в это неспокойное время, – подумала я, искренне пожалев, что Турсун бая убили.

С ним я хоть была защищена, сыта и одета. Вспомнила отца и братьев, которых и узнать-то не успела. Да и отца я редко видела, он уходил до восхода солнца и возвращался с заходом, когда мама бережливо зажигала на полчасика фитиль из ваты, смочив маслом, для того, чтобы покормить отца. Воспоминаний детства почти не было. С малых лет, я помогала матери по дому, вот и всё детство, а в одиннадцать лет, попала в дом Турсун бая, где прошла боль и унижения, прежде чем стала его любимицей.