Сейчас лицо Лисы было восковым от горя, она сама была похожа на свечку, которая таяла, таяла и осталась такая невесомая и тоненькая. Мне бы хотелось ее успокоить, но я не знала, как. Она казалась такой отсутствующей, как будто тело содрогается в беззвучных рыданиях, а душа его покинула и летает по эфиру в поисках Кота. Мне было ее так жаль.
Лиса всё повторяла: «Я не знаю, почему судьба так жестока ко мне». Мы тоже не знали. Вдруг что-то изменилось в моем восприятии. Мозг не справлялся с горем и решил его заменить на другую эмоцию. Вдруг стало заметно: когда Лиса плакала, то нарочито-изящно прикрывала рукой глаза. Даже в момент катастрофы ее заботил внешний вид. У нее были сделаны брови, нарощены новые огромные ресницы, сделан татуаж стрелок. Корни волосы были свежеокрашены в платиновый блонд, короткое каре уложено волосинка к волосинке, на длинных ногтях – шеллак задорного розового цвета со стразами. На ней был блестящий темный сарафн (тоже новый) с ягуаровыми пятными и шнуровкой. Он идеально сидел по фигуре, подчеркивал осиную талию. Я подумала, как эта наведенная красота неуместна в этот момент, ведь, пока Кот был в больнице, обожженный, несчастный и очень одинокий, она ходила по магазинам и красила волосы. В тот момент, когда ему нужна была поддержка, его самая близкая и родная женщина ходила укладывать сраные брови. Вместо того, чтобы покупать неприлично огромные венки и дорогой гроб, она могла бы купить билет на самолёт до Москвы, куда перевели Кота, снять отель и нанять няню детям. Заплатить врачам, заплатить медсестрам, воспользоваться правом жены, над которым все ржут при заключении брака – про допуск в реанимацию… И быть с ним, хотя бы по часу, по два часа в день, но не оставлять его одного, изуродованного, обессилевшего, несчастного, в последние дни его жизни. Но она выбрала наращивать ресницы, ходить «на ноготочки» и ставить свечки в церквях. Она выбрала доказать свою власть над ним, не рассказывая нам, утаивая информацию о том, что случилось с нашим другом. Уверена, расскажи она нам, мы бы поехали вместе с ней или вместо нее. Кто-то бы точно собрался. Чтобы не оставлять его там. Чтобы он не был один.
Когда порыв злости прошел, я вновь увидела свою подругу. Сломленную, истощенную, испуганную. Две недели прожившую в черноте, на самом дне эмоционального колодца. Все эти дни не понимающую до конца, что происходит и чем все может обернуться. Топившую страшное горе в церквях, валокардине и салонах красоты. «Она поступала так, как было ей по силам. Это ты чувствовала неладное, но не позвонила ей, не написала, не добилась правды. Не она, а ты, бл*дь, ты не сделала ничего, а теперь еще и думаешь о ней, как настоящая бездушная с*ка, – говорила я себе, – гноби себя, только себя». В состоянии стресса мы всегда возвращаемся в состояние детского эгоизма и стремимся обвинить других в своих проблемах. Я представила себя на ее месте – в этом состоянии потери, когда твой мир разбивается, рассыпается на тысячи частей, и собрать его уже нет никакой возможности, – и в эту секунду мне было страшно, дико и невыносимо страшно.
Лиса перестала плакать, шмыгнув носом и упавшим голосом прошептала: «Я не справлюсь без него», все зашептали «Нет, нет, справишься, справишься!», и слезы опять потекли по лицу. Я смотрела на нее плачущую, и слышала эту оглушающую пустоту внутри. Это пустоту и тишину, которую создает мозг, наполняя все тело ватой, чтобы только не думать, чтобы только не чувствовать, но горе, горе, горе прорывается через все заслоны. Мне хотелось обнять Лису, сказать, что я с ней, что понимаю и делю ее чувства, но она сидела в углу, рядом с ней была обнимавшая ее Рената.
Я долго стояла. Такой судьбы и такой дикой смерти не пожелаешь и врагам. Меня тошнило от стресса, едкого запаха корвалола и Ренатиных сигарет. Сказать было нечего. Говорить было страшно. Потом часть людей вышла покурить. Я села на освободившееся за столом на лавке место и меня пронзило понимание: сейчас происходит момент, один-в-один, как во сне. Те же люди. Я на том же месте. Кот смотрит на нас. Новыми глазами. Не осуждая, наблюдая с интересом и недоумением. Так, как смотрит душа, покинувшая тело. Со мной рядом было свободное место, и я подвинулась, чтобы поместился он. А его не было, не было его физического тела, оно лежало в холодном морге, на холодном металлическом столе, накрытое простыней. На бедре была надпись зеленкой с его фамилией, на большом пальце ноги неудобно прикручена посмертная бирка, конец проволоки впивался снизу в палец. В помещении морга были две женщины-санитара. Из-под простыни их не было видно, но можно было как на видео с камеры, посмотреть на них с потолка. Они буднично разговаривали о чем-то бытовом, каких-то покупках, дочерях, хороших помидорах… вскоре женщины закончили мыть и греметь металлическими инструментами, выключили воду в раковине, потом свет, – и стали выходить через распахивающиеся алюминиевые двери. (Одна из них болталась больше и поскрипывала). Чувствовалось, что там, в коридоре, было теплее. Из него лился больничный холодный свет. Он ощущался кожей. Потом пришел санитар и сложил тело в холодильную камеру, захлопнул дверцу. Железная ручка повернулась, заедая, со скрежетом. Там было темно и холодно. Одиноко, тоскливо и промозгло. Очень, очень холодно. Захотелось свернуться калачиком и стать маленьким, и прижаться головой к кому-нибудь живому и теплому. К маме. И чтобы она сказала: «ну-ну-ну, мой котеночек», и по голове погладила. Но так было нельзя. Было очень больно на душе от этой необратимости. Проволока колола большой палец.
Я не знаю, сколько секунд мысленно отсутствовала; здесь, на этой кухне, такие были все, погруженные в себя и эту горечь утраты. На меня никто не обращал внимание. Я пялилась в пустую лавку рядом с собой. А потом подняла глаза, и увидела, что ОН на меня смотрит. Рядом стояла стойка со шлемами и масками Кота, всегда всем мешая. Один из шлемов, самый верхний, был повернут прямо на меня. Исцарапанный белый мотоциклетный, почти целиком закрывающий лицо. У него была самая агрессивная форма из всех: длинный сужающийся козырек и сильно выдающаяся вперед решетка, защищающая челюсть. На шлем была надета темная зеркальная маска. В каждом из стекол с зелено-красным градиентом я увидела свое отражение. Чувство, что в шлеме человек, и он смотрит на меня в упор, было ошеломляющим. По плечам, к пальцам вниз, разлилось неприятное чувство холода и оцепенения, поползли мурашки. Ступни словно приклеились к полу. У меня не было сомнений. Кот любил пугающие розыгрыши, и этот точно был таким. Я выдавила кривую улыбку и прошептала: «Ну…Кот.. Привет». А потом закрыла лицо ладонями и сидела, повторяя про себя «не плачь, не плачь, не плачь»…
15 мая 2022
Давай я нырну ещё.
Я не пью уже третий день. Такой рекорд. И всё из-за тебя. Всё время хочется зарыдать.
Завтра похороны.Так не должно было быть. Не должно.
Однажды, давным-давно ты коснулся меня, – и «увидела»: больничная палата, серый свет из окна, в углу на кресле зареванная Лиса. У стены стоят Федор и Рената. Ты на больничной кровати, в коме, на искусственном дыхании. Монитор пищит вместе с сердцебиением. Трубки на лице и во рту пугают. Я держу твою руку, отончавшие, вялые и холодные пальцы. В венах тоже трубки, уходят наверх к капельницам. Воздух пропитан медикаментами и безнадежностью. Я ныряю за тобой в темноту. Она как вода, в ней можно плыть глубже и глубже, она окутывает, в ней застревает свет и эмоции, в ней гаснет всё: запахи, мысли, воспоминания. В ней теряется личность, и я тоже понемногу растворяюсь в ней, это ощутимо. Зову тебя и не слышу ответа. Зову и зову. Ныряю еще глубже. Ты спишь, свернувшись калачиком в этом темноте. Во сне хорошо, ты забыл свои печали, забыл кто ты есть и дорогу домой. Беру тебя за плечо, зову: проснись. Ты говоришь, что не помнишь, зачем просыпаться. Я говорю, поплыли со мной к свету, потому что там есть любовь и тебя ждут, а здесь – нет. Показываю картинки твоей жизни, и вдруг что-то просыпается в твоих глазах. Всплываю, тяну тебя за руку. Ты захотел вернуться… Выныриваю из темноты и оказываюсь в своем теле, я так же сижу возле тебя и держу за руку, и чувствую, как чуть-чуть шевельнулись пальцы. Ты очнешься и выздоровеешь, не сейчас, но пару дней спустя уже откроешь глаза и вернешься.
