«Мама. Он сказал “мама”. Сказал “мама”».

В ЗДАНИЕ СТАРШЕЙ ШКОЛЫ Уотербери вошли элегантная женщина на вид не старше тридцати и среднестатистический мужчина лет пятидесяти. Они спешили. В опустевшем полутемном холле дробно отстукивали каблуки и шумела полицейская форма. Оба прибыли сюда сразу после работы, не заезжая домой. Дело касалось их единственного сына, а голос звонившего показался встревоженным, поэтому затягивать не стали. Явились по первому зову.

Супруги смотрелись контрастно, находясь рядом. Их союз вызывал множество вопросов у окружающих, побуждая нездоровое и невежливое любопытство. Она – молодая и привлекательная, изысканная, ухоженная, каждое движение ее подтянутого тела – намек на то, что эта женщина знает себе цену и обойдется дорого. Он – обыкновенный мужчина средней наружности, не урод и не красавец, возрастом его трудно обмануться, скорее он годится в отцы своей утонченной спутнице, чем в мужья. А еще проще представить его телохранителем прекрасной особы, безнадежно и безответно влюбленным, не имеющим шансов преданным псом.

Однако любой зрячий и сколько-нибудь внимательный человек при взгляде на эту пару не мог игнорировать ярко выраженную связь между ними. Как они вели себя рядом друг с другом, как смотрели, как двигались и разговаривали, сколько меж ними циркулировало теплого спокойствия и степенности, бессловесного взаимопонимания, все говорило о том, что в данном случае, увы и ах, не обошлось без подлинных чувств и супружеского счастья в длительной совместной жизни. Длительность как раз ставила под сомнение возраст женщины, она казалась слишком молодой для умудренной браком супруги. А возраст общего ребенка намекал на неприлично ранние роды или пластическую операцию.

Скарлетт в действительности было тридцать пять лет, но выглядела она моложе. Если ее донимали вопросами о бросающемся в глаза диссонансе между возрастом и внешностью, а такие люди всегда находились в ее окружении, женщина с наигранной улыбкой отвечала, что ее молодит любовь к самой себе. К зависти она привыкла с юных лет, ко всем ее видам, и однажды придумала эту фразу, чтобы отвечать одинаково всем любопытствующим, одновременно оставаясь вежливой и обрубая возможность дальнейшего диалога.

О природных уникумах вроде Скарлетт много всякого говорили за спиной. Самое безобидное, что можно было услышать, заключалось в том, что она ничем такую внешность не заслужила, как и всех вытекающих благ. Дабы отомстить за несправедливость, люди годами придумывали о ней всяческие злобные небылицы, реагировать на которые было все равно что сражаться с ветряными мельницами. На прошлой работе, например, до сих пор ходил слушок, будто она спит то с одним, то с другим боссом, а то и с двумя сразу (как удобно, думала она).

С течением времени и притоком новых людей в свою жизнь Скарлетт поняла, что не в силах бороться с укоренившейся веками природой человеческой зависти. Слишком сильный враг, слишком слаженно и безотказно работает, и в его рядах всегда будет пополнение.

Пришлось выбрать путь вежливого (чаще всего) бойкота. Конфликты были ей не по душе, она предпочитала не реагировать, к тому же отсутствие реакции (и каких-либо оправданий на небылицы в свой адрес) подчеркивало ее статус. В конце концов, у нее была красота и жизнь, которую нужно прожить так, чтобы ни о чем не жалеть. Это стало ее главной целью после окончательного разочарования в людях и дружбе с ними. Никто не имел права портить ей жизнь, и по возможности Скарлетт избавлялась от несущих негатив.

Ее отец служил полицейским до самой пенсии, а потом стал частным детективом и консультантом по вопросам криминалистики. Когда девушке было шестнадцать лет (а сыну ее сейчас столько же), к ним в гости стал захаживать друг и напарник отца, одинокий лейтенант Клиффорд тридцати семи лет от роду. Выправка у него была что надо, и форма очень шла к простому, мужественному лицу. Стоит сказать, что и кольцо на безымянном пальце папиного друга не остановило бы Скарлетт, ведь к шестнадцати она научилась достигать целей любыми средствами, ставя личные интересы превыше других.

Как человек, с детства несущий проклятие «слишком красивая», она лучше других знала, что внешность в человеке не решающий фактор. Напарник отца абсолютно точно не был привлекателен в общепринятом смысле, однако при длительном наблюдении закрадывался вывод, что довольно стандартная наружность призвана подчеркивать иные его достоинства: он отлично ладил с отцом, редко, но всегда удачно шутил; мама была без ума от его воспитания и умеренного темперамента (ей-то с мужем повезло меньше), а Скарлетт – от служебных баек о совместных операциях и расследованиях, в которых лейтенант демонстрировал себя с бравой стороны.

Отец всегда отзывался о нем одинаково тепло, присутствовал Клиффорд рядом в тот момент или нет. «Он профи и всем нашим дает просраться», – хрипло смеялся глава семейства, подвыпив и раскурив сигару. Скарлетт нравились рабочие истории отца, касающиеся предмета ее недвусмысленного интереса, она готова была слушать их как сказки перед сном. И, слушая, убеждалась, что перед нею – достойный человек. Деяния и харизма красили лейтенанта ярче любой физической оболочки.

Сначала они просто переглядывались. С каждым разом во взглядах обоих становилось все более явным намерение, которому трудно подобрать название, настолько осторожным и смутным оно было. Клиффорд часто бывал у них в гостях, стал практически членом семьи. Ему доверяли настолько, что он мог находиться дома, когда ему хочется, даже в отсутствие хозяев, если потребуется.

Спустя длительное время они позволили себе заговорить друг с другом, сталкиваясь в стенах большого дома, но диалоги были краткими и безобидными, все в рамках приличия, к большому сожалению Скарлетт. Ее томило чувство, пока неведомое лейтенанту, перед ним была дочка лучшего друга, создание прелестное и неприкосновенное. Должно быть, он бы так ничего и не понял, не предпринял, если бы Скарлетт не выразила интерес в более грубой и доступной форме. В тот день перед сном Клиффорду пришлось долго лежать на животе, постанывая от ноющей боли в паху, и вспоминать маленькое событие, изменившее абсолютно все.

Все было как обычно, ничто не предвещало резких перемен. А потом… нутро напрягалось от этих воспоминаний даже спустя много лет. Его рука внезапно на ее шее. Слишком близко друг к другу. И слова, которые она прошептала ему.

«Все это будет вашим, лейтенант Клиффорд».

Вот так она сказала, и господь свидетель, что инициатором всего стал не он, взрослый мужчина (полицейский!), а она. Она, юная и обворожительная дочь его напарника, неприкасаемая и недоступная ровно до тех пор, пока сама не заставила его к себе прикоснуться, а он, ошеломленный, подчинился. Видит бог, он этого не хотел, даже не помышлял, но теперь ни о чем другом думать не мог.

Шея и губы Скарлетт, ее ключицы и волосы, каждый дюйм ее молодого тела стоял перед глазами лейтенанта, распаляя воображение. Наживка казалась слишком сладкой, слишком нереалистичной для того мира, в котором он жил, но несмотря на подозрения, он не мог ее проигнорировать.

Как бы ни хотелось держать себя в руках, не предавать товарища, чтить букву закона и многое другое, девушка оказывала напор, которому одинокий мужчина не мог сопротивляться. Не засматриваться на нее во время привычных визитов, не грезить о чем-то большем оказалось выше его сил.

Через неделю они стали тайно встречаться, еще через неделю Скарлетт нанесла ему ответный визит, и с тех пор настала ее очередь часто бывать у него в гостях. Сам Клиффорд сократил число посещений до одного раза в неделю, чтобы не выдать себя ненароком и как можно реже видеть глаза ее родителей. Ни о чем не подозревающих, доверяющих им обоим родителей.

Для несовершеннолетней Скарлетт оказалась поразительно резвой и умелой, поэтому быстро взяла все в свои руки. Лейтенанту, попавшему вдруг в оборот сладострастия и женского коварства, оставалось завидовать самому себе, надеясь, что это не сон, ведь больше никто не знал, как ему повезло. К девушке он привязывался тем сильнее, чем более жгуче мучила его совесть, и в конечном счете беспокоился об одном: как бы она сама не передумала.