Мне стало снова дурно. А я только поверила, что всё же выздоравливаю. Сколько меня не рвало кровью? Дня два? Надежды нет.

Я умру.

Только что ушёл этот мерзкий Давыдов. Он ворвался в мою спальню, когда я уже собиралась готовиться ко сну. Весь день после допроса пролежала, не переодеваясь, на кушетке, не могла прийти в себя. Меня знобило, голова болела, подташнивало. От переживаний я совсем расклеилась. И вдруг снова этот Давыдов. Он бессовестный, ополоумевший самодур!

Без стука он вошёл, сразу с порога начал бросаться обвинениями, которых я даже не понимала. Что-то говорил постоянно про кровь и про Соню, про эксперименты отца. Ещё и припомнил, что я ассистировала папе в лаборатории. Это так, но я же никогда не принимала участия в экспериментах! Помогала проводить операции, пару раз отец брал меня с собой на вскрытие. Я всегда проявляла живой интерес к его работе, много читала научной литературы, которую он выписывал из Лойтурии. Конечно же я хотела помочь! Но никаких чудовищ уж точно не создавала.

И вдруг Давыдов начал обвинять меня в соучастии.

– Я перечитал протокол вашего допроса, господица Клара, – язвительно произнёс он, сверкая злыми глазами, – и знаете, что я заметил? Как вы говорите о крови.

Конечно, я говорю о крови, ведь меня несколько дней рвало ей! Я умираю! Мне всего двадцать один год. Я никогда не была замужем, не выезжала из Курганово. Я даже не целовалась ни разу, и мне – не познавшей жизни, не испытавшей и не изведавшей ничего, кроме четырёх стен графской усадьбы – предстояло умереть от чахотки совсем одной, в одиночестве, брошенной отцом.

Я разрыдалась. Меня снова стошнило, снова кровью, от чего подурнело ещё сильнее. Давыдов стоял надо мной, насмехался, вглядывался в мою кровь, точно надеялся найти там улики против отца и графа. А я рыдала, сидя на полу, не в силах даже вытереть это расползающееся кровавое пятно. Хорошо хоть ковёр не испортила на этот раз.

И только Усладин, которого позвал кто-то из младших чинов, смог отогнать от меня Давыдова и отправил того за доктором. Создатель, молю, пусть доктор приедет скорее. Я умираю. Чувствую, что умираю. Ноги коченеют.

До сих пор слышу шаги за дверью. Темнеет, но я не зажигаю свечу, чтобы они посчитали, будто я сплю. Моя болезнь теперь служит удобным прикрытием от их вмешательства.

В углу по-прежнему стоит собранный саквояж. Несколько раз порывалась разобрать его, но так и не взялась. Во мне всё ещё брезжит надежда на возвращение отца. Разве мог папа бросить меня здесь совсем одну? Он никогда прежде не оставлял меня надолго, даже в прежние времена, когда в Курганово и появиться никого чужого не могло. Я же… он же мой отец. Он не мог оставить меня, словно забытую вещь. Он же любит меня.

Он сделал из меня чудовище. Мишель писал об этом. Мои сны все кричат об этом.

Я жажду крови. Я чую её на своих губах, на языке. Помню, как она стекает горячая солоноватая в горло, как согревает грудь, как…

Создатель! Какие ужасные вещи я пишу. Это точно вовсе не я. Клянусь, не помню, в упор не помню, как написала эти строки в собственном дневнике, точно некто завладел моим телом, заставил взяться за перо и записать эти чудовищные выдумки. Мне и в голову прийти не могло ничего подобного. Конечно, мне по нраву новомодные мистические романы о вампирах, но чтобы поверить в это…

Может ли ранение привести к сумасшествию? А чахотка? Что со мной происходит? Мне страшно. И шорохи. И скрип. И этот проклятый писк. Он затопляет мою спальню.

Я плачу очень тихо, чтобы никто не услышал.

А шорохи подбираются всё ближе.

Меня колотит от холода, едва держу перо в пальцах.

Они здесь. Они всё ближе.

4 лютня

Я привык излагать свои мысли в блокноте кратко и по списку. Обычно все детали записывает Смирнов. Но теперь считаю необходимым вести записи подробно, с некоторой даже дотошностью и передачей чувственной окраски, чтобы в случае необходимости те, кто найдёт мой дневник, смогли использовать его в деле.

Что ж, коллега, прошу прощения, но вести дневник мне непривычно, поэтому могу поначалу делать это не очень умело и размыто, а где-то напротив излишне подробно. На всё нужна практика, да и я не писатель, ремесло моё в другом.

С чего бы правильно начать.

Сегодня 4 лютня.

Я вернулся из Орехово после обеда, в четвертом часу. Сейчас нахожусь в усадьбе Курганово, на первом этаже хозяйского дома в окружении профессора Императорского университете Афанасьева и иноземца доктора Бернарда Шелли, его спутника.

Хах, опыт чтения протоколов сказывается. Как пишут в дневниках? Ну, если исключите страдания из-за разбитого сердца, сопли и прочую чепуху?

Дорогой дневник, я люблю графиню Анну, но она не обращает на меня внимания. Буду стреляться с её любовником и умру в страшных муках.

Наверное, нужно добавить своих мыслей, эмоций. Но не таких, конечно.

Что я чувствую?