В первых числах ноября девятнадцатого года Куприн с остатками Северо-Западной армии оказался в Финляндии. Он успел вытащить из Гатчины жену и дочь Ксению, и 4 июля 1920 года Куприны перебрались в Париж.

Лишившись всего и лишившись России, русские люди нищенствовали, за гроши занимаясь неквалифицированным и тяжёлым трудом, заболевали туберкулёзом от жизни в сырых мансардах. Во Франции кубанские казаки забавляли публику конными аттракционами, а русские офицеры, совсем недавно спасавшие на фронтах Великой войны французов от германских наступлений, теперь развозили их по Парижу в такси.

Когда в сороковом году, опрокинув французскую армию, немцы вошли в сданный без боя Париж, парижане говорили: «Лучше бы русских офицеров послали на фронт, а наших посадили в такси». Но русских офицеров, желавших служить в армии, французы к тому времени сгноили в колониях, в Иностранном легионе, как пушечное мясо.

Туго пришлось и Куприным. Пробовали даже выращивать укроп, но бизнес не пошёл – оказалось, что французы не употребляют в пищу укроп. Литератору Гущину из Парижа Куприн писал: «Ах, кляну себя, что про запас не изучил ни одного прикладного искусства или хоть ремесла. Не кормит паршивая беллетристика…» Прозу Куприна переводили и издавали во Франции, но платили мало. Известно, что получивший в 1933 году Нобелевскую премию Бунин поделился с Куприным частью денег.

Согласно версии советского литературоведения, чуть ли не насильно мобилизованный белыми и оказавшийся в эмиграции по недоразумению Куприн не написал за границей ничего стоящего.

На самом деле освобождённый от военной службы по состоянию здоровья пятидесятилетний Куприн пошёл в белую армию добровольцем, об офицерах Северо-Западной армии он писал: «В офицерском составе уживались лишь люди чрезмерно высоких боевых качеств. В этой армии нельзя было услышать про офицера таких определений, как храбрый, смелый, отважный, геройский и так далее. Было два определения: „хороший офицер“ или, изредка, – „да, если в руках“». Видя в борьбе с большевиками свой долг, он гордился службой в этой армии, смог бы – пошёл бы в строй, на позиции. Как дорогую реликвию в эмиграции он хранил полевые погоны поручика и трёхцветный угол на рукав, сшитый Елизаветой Морицевной. После поражения, уже побывавший в тюрьме и в заложниках, он спасал себя и свою семью от террора. Диктатуру как форму власти писатель не принял, Советскую Россию называл Совдепией.

В годы эмиграции Куприн пишет три большие повести, много рассказов, статей и эссе. Его проза заметно посветлела. Если «Поединок» сводит образ благородного царского офицера почти до уровня офицера современного, то «Юнкера» наполнены духом русской армии, непобедимым и бессмертным. «Я хотел бы, – говорил Куприн, – чтобы прошлое, которое ушло навсегда, наши училища, наши юнкеры, наша жизнь, обычаи, традиции остались хотя бы на бумаге и не исчезли не только из мира, но даже из памяти людей. „Юнкера“ – это моё завещание русской молодёжи».

В тридцать седьмом году к тяжело больному писателю под видом поклонников таланта зачастили советские дипломаты. Уговаривать Куприна вернуться в Советскую Россию посылали в Париж Константина Симонова и других деятелей культуры. Гости рисовали картины удивительного советского быта, рассказывали о невероятной популярности (ещё недавно запрещённых) в СССР произведений Куприна. Уверяли, что передовая советская медицина вылечит писателя от рака.

Куприн был падок на лесть от того же материнского воспитания «кнутом, но без пряника», а Елизавета Морицевна поверила в волшебную медицину, как у последней черты верят в бабок и Кашпировского.

В конце концов их посадили в поезд, следующий в Москву, где в рамках спецоперации «Куприн» как некий самостоятельный организм уже на всю катушку работала пропагандистская машина.

В этом дьявольском фарсе нужен был не Куприн, а факт его возвращения в СССР. Поэтому писателя не лечили. Только через полтора года после приезда по требованию жены ему сделали бесполезную операцию, ускорившую смерть.

Всеми средствами пропаганды, официальным литературоведением, видевшим, как и некогда критик Басаргин, в литературе не литературу, а воспитательное средство воздействия на массы, Куприн был назначен классиком. Из «буржуазного писателя» он неожиданно превратился в «предвестника революции, разоблачавшего уродливую буржуазную действительность». Вещала пресса. Защищались диссертации, направляя творчество Куприна в нужное идеологическое русло.

И сейчас хватает специалистов по окутыванию ложью всего. Но никакие власти, никакие чиновники, никакие дельцы книжного рынка и лживые критики не смогут вложить в художественное произведение божественную творческую энергию, если её там нет.

Назначенные «голые короли» от литературы сходят со сцены. Куприн не сошёл. Он не был «голым королём». Его проза прошла отбор временем, выстоялась в этом времени, как старинное вино в дубовых бочках.

2009

Владимир Войнович в сатирико-фантастическом романе «Москва 2042» изобразил построенное в отдельно взятой Москве коммунистическое общество будущего, где писатели имеют воинские звания и под руководством критиков из госбезопасности преображают жизненный путь гениальной и исключительно героической личности – Генеалиссимуса.

Маршал Берий Ильич Взрослый, заместитель Генеалиссимуса по безопасности, говорит писателю Карцеву, попавшему в будущий коммунизм из 1982 года: «…Вот вы, насколько я себе представляю, считаете, что искусство является всего лишь отражением жизни. Не так ли?

– Ну да, – сказал я. – В общем-то, примерно так и считаю.

– А это совершенно неправильно! – вскричал маршал и, вскочив с кресла, забегал по комнате, как молодой. – Классик Никитич, я вам вот что хочу сказать. Послушайте меня внимательно. Ваша точка зрения совершенно ошибочна. Искусство не отражает жизнь, а преображает. – Он даже сделал руками весьма энергичные движения, как бы пытаясь изобразить ими преображающую силу искусства. – Вы понимаете, – повторил он взволнованно, – преображает. И даже больше того, не искусство отражает жизнь, а жизнь отражает искусство… И нам совершенно точно известно, что первичное вторично, а вторичное первично» (Войнович В. Москва 2042).

Абсолютно идентичный взгляд на литературу излагает (причём, не менее эмоционально, чем Берий Взрослый) критик Валерия Пустовая в статье «Пораженцы и преображенцы. О двух актуальных взглядах на реализм» (Октябрь. 2005. №5).

Валерия, молодая и вполне очаровательная девушка, охвачена идеей взращивания «нового реализма» – литературы будущего! Ни больше, ни меньше… Литературе «старой» – «просто реализму» она милостиво позволяет существовать до поры до времени: «Это направление в искусстве живо, пока в людях жива потребность осознавать самих себя, писать дневники, исповедоваться, изливаться в слове, а также сплетничать о соседе напротив, ругать правительство и осуждать нравы»… А вот когда люди утратят потребность осознавать самих себя и ругать правительство, тогда и восторжествует «новый реализм» – литература будущего!

Валерия за преображение, которым займутся, и уже занимаются, «новые реалисты». Причём некоторые из уже существующих «новых реалистов», например Дмитрий Новиков, созрели для будущего ещё недостаточно, и наряду с рассказами преображающими («Вожделение»), выдают по старинке и рассказы отражающие («Переустройство мира»). (Как оказалось, я тоже написал один перспективный в плане преображения рассказ, но мне неудобно говорить о собственных (даже скромных) успехах.)

«Новый реализм, – заявляет Валерия, – занят исключительным, а не общепринятым, не статистикой, а взломом базы данных о современном человеке. Новый реализм видит в человеке „правду“ боли, слабости, греха, но отображает его в масштабах Истины, в рамках которой человек не только тварь, но и творец, не только раб, но и сам себе освободитель. В произведении нового реализма сюжетообразующим фактором часто становится энергия личности героя…»