– Да вот невольно подумалось: а ну как начнет сейчас при всех обличать? Что с мужем развелась… да и за всех… рыцарей моего сердца. Нет, какое там… так все проповедовал, ни о чем… А вы никак смутились, молодой человек? Или мне почудилось?

«Смеется надо мной!» – подумал Аркаша с досадой. Эта синеглазая львица с насмешкой в изучающем взгляде, видимо, приноровилась держать мужчин в непонятном напряжении.

Ольга Карловна вдруг рассмеялась с хрипотцой.

– Вы же жаждете его скомпрометировать, да? Потому и ко мне заявились. Вы, может быть, подумали, что я интрижку со «старцем» завела? Какая же, право, нелепость! Хоть убейте, но я никак не могу понять, отчего вдруг по Руси пошли слухи о какой-то его необыкновенной мужской силе? Сплетни это все, друг мой. Мужичишка хлипкий, сразу видно. Да и не к чему ему это вовсе – он духом в небесах парит.

Раздвоенность в мыслях становилась все сильнее. Ольга Зондельфельд, опытная красавица, сделавшая, похоже, удовольствия религией и философией своей жизни, изъяснялась цинично и откровенно, и Аркадий верил ее наблюдениям. Образ тихого и болезненного московского Распутина вполне соответствовал оценке Ольги Карловны. Но… как же тогда та сцена в «Яре»? И Лариса, бедная Лариса!

***

Из дневника Аркадия Максимова:

«Алексей Владимирович недоволен мной. Да и то, чем быть довольным. За столько времени я не продвинулся ни на шаг!

Я ничего не понимаю… Как же это можно умудряться обделывать свои пакостные делишки таким образом, что половина вроде бы добросовестных свидетелей не видит ровным счетом ничего, а половина лжет и выгораживает дорогого «старца»? Да-да, я уверен – лжет и выгораживает. Но те, кто отзывается о нем с осуждением, путаются в показаниях и при более тщательной проверке оказываются недостойными доверия.

Хотя… разве заслуживает доверия купчина, которого я застал в обнимку с любовницей, и он плакал пьяными слезами, умиляясь «святости старца»? Бил себя в грудь и кричал, как мы перед «ним» низки.

«Умнее надо быть, друг мой, – сказал мне Алексей Владимирович. – И ведете вы это дело как-то… как сказать – чистенько слишком. Ведь вы же действуете по моему личному поручению и кроме меня ни перед кем отчитываться не обязаны».

Как-то очень неприятно было услышать это «чистенько»…»

Тут перо зависло в воздухе, потом полетело в чернильницу, разбрызгивая черные капли по столу. Чего же проще! Нужно все проверить самому. Давно пора. Уж его-то, Аркадия, никто не обманет. Прикинуться сторонником Распутина, войти в его кружок, а там… Он только надеялся, что у него хватит внутренних сил для игры.

Свежим весенним утром Денис Агеев отправился на вокзал и вернулся в свою квартиру уже не один. С ним была девушка, улыбающаяся во весь свой пухлый ярко-розовый ротик, как живое олицетворение погожего апрельского денька.

– Что ты так веселишься, Матреша? – не вытерпев, поинтересовался Агеев, угощая гостью с дороги наливкой.

– Я счастлива, Дениска, – девушка сцепила пальцы на затылке и прогнулась назад гибким телом, откидываясь на спинку стула. – Свобода! Ты не представляешь, что это значит!

– Отчего же не представляю?

– Оттого, что ты всегда был свободен. Ведь когда не испытываешь недостатка в чем-то, конечно же, этому и не знаешь цены.

– Да-а-а, свободы уж у меня всегда было с избытком, – усмехнулся Денис. – Ни отца, ни матери, никому не нужен, гуляй не хочу, и дела никому нет.

– Ой, не прибедняйся, Дениска. Все равно мою судьбу с твоей не равнять.

– Видела Гришку? – поменял тему Агеев.

– Да, приходилось. И впрямь, темный человек. Непонятный какой-то.

– Ну, не нам его с тобой разгадывать, Матреша. Отдыхать будешь? Или сразу за дело?

– Я не устала. Да если б и устала, пожалела бы тебя – ты ж от нетерпения на стенку лезешь.

– Так дело-то какое! Сама напишешь?

– Не люблю писать. Сам знаешь, меня этому без большой охоты учили.

– Не беда. Пойдем-ка в кабинет.

В кабинете Агеева Матрена забралась в мягкое кресло и, расслабившись, даже зевнула пару раз.

– Не спи! – предупредил Денис, усаживаясь за печатную машинку. – Говорил же – отдохни сперва…

– Я не сплю, – сказала девушка, закрывая глаза. – Записывай. Зовут меня Матрена. Отчество своего не назову, так же, как и фамилии, ибо они вымышлены людьми. Сколько себя помню, жила я при женском монастыре под Тобольском. Родителей не знала. Но недобрые земляки со мной не церемонились – им известно было, что я чья-то нагулянная дочка. Когда мне исполнилось шестнадцать, окружающие вдруг стали странно на меня поглядывать и как-то по-особому со мной разговаривать.

Агеев, с завидной скоростью барабаня по клавишам печатной машинки, одобрительно кивал. А Матреша продолжала:

– Однажды я поссорилась со старой бабкой, монастырской приживалкой. Я никогда не была кроткой и смиренной, и мне не доставляло никакого удовольствия выполнять навязанные работы. Сестры думали, что я непременно постригусь, что у меня не может быть другой судьбы, но мне этого ужасно не хотелось. Вот и заспорила со старухой. Очень уж ей моя молодость и живость не нравились.

Матрена приостановилась и о чем-то задумалась. Улыбка давно уже сошла с пухлых губ. Правдив ли был ее рассказ? Сейчас, во всяком случае, она вспоминала что-то по-настоящему пережитое.

– Матрешка, не грусти. Давай дальше, – подбодрил Агеев. До переживаний девушки ему не было дела, но он вошел в азарт.

– Не грущу. Так вот… Я в сердцах высказала все, что думаю о монастырях и об их послушаниях. Сказала, что убегу с первым же встречным. – Матрена, поморщившись, передернула плечами, и продолжила уже бойко и уверенно: – Старушка сильно рассердилась и в сердцах выкрикнула, что, мол, яблочко от яблони недалеко падает. Что я такая же выросла, как и папенька мой. Тогда я вцепилась в нее, кричала во все горло, и сама уже не помню, что кричала. Она перепугалась, несколько раз назвала меня бесноватой. А потом призналась, что я Гришки Распутина дочь. Что будучи в этих местах на богомолье, он соблазнил здешнюю крестьянку. И назвала мне имя моей матери… Денис, обойдемся без имени.

– Да, можно и так.

– Тем более, что в деревне ее в то время уже не было. Да-да, так и пиши. Она, родив меня и подкинув в монастырь, скоренько из наших мест испарилась. Но родственников нетрудно было разыскать, они мне все рассказали. По словам моей матушки, Гришка прикинулся боголюбцем и нищим странником, увлек девицу, говорил ей о Божественном, а потом взял ее чуть ли не силой. Я, когда родилась, оказалась никому не нужна. В монастыре меня не столько любили, сколько жалели. А вообще-то, скорее, терпели, у меня вздорный характер. Узнав, что я дочь мужика, который вошел сейчас в такую силу, решилась попытать счастья. Раздобыла денег, приехала в столицу, чтобы добиться встречи с отцом. Но меня не пустили даже на порог…

Тут Матрена сладко зевнула, устроилась поудобнее и, прижавшись щекой к спинке кресла, явно собралась задремать.

– Ты сам все это как-то покрасивее преподнеси, Дениска, – пробормотала она. – На то и работа твоя.

Агеев, довольно ухмыляясь, несколько раз перечитал Матрешин рассказ. Потом он принес плед и накрыл им спящую девушку.

– Отдохни, отдохни… неплохо поработала. А теперь мне надо поработать. В редакцию вместе пойдем.

Ольга Зондельфельд, как и предполагал Аркадий, едва его выслушав, высокомерно рассмеялась.

– Вы что же это, спасаться решили, Аркадий Николаевич? Священное Писание жаждете на скрижалях сердца запечатлеть? Странно, но этот полуграмотный мужик знает его наизусть. Не верите? Что же, сами убедитесь.

– Так вы согласны, Ольга Карловна?