Он мотнул головой. Он выпал из наваждения.

Машины двигались всё также неторопливо.

«Пойду встречусь с возлюбленной». – Пётр уныло улыбнулся, окончательно утвердившись в ближайших планах на вечер. – «Всхрапну часок, другой».

Она не заставила ждать себя или упрашивать. Она явилась сразу, как будто никуда не отлучалась, как будто ждала его возвращения. Она протянула к нему руки. И Пётр – поплыл. Поплыл в своём воображении, уносясь по воздуху, утопая в полноте ласковых, нежных чувств, нахлынувших на него, подавивших его волю, поработивших своей умопомрачительной истомой, – сливаясь с нею.

– Мари! – воскликнул вдруг молодой человек, приближаясь, как ему чудилось, к ней. – О! – И, вспомнив, что в этот момент где-то под ним должна быть тёмная и густая река, добавил: – Лета.

Всё это пришло само и неожиданно сложилось в МАРИ-О-ЛЕТА – Мариолета!

«Ну, конечно!» – обрадовался Пётр.

И… закувыркался, пробуждаясь.

Пётр лежал с закрытыми глазами, стараясь удержать в сознании сон, и всё думал, думал, и передумывал вновь:

«Почему я назвал её Мари? Почему я назвал реку Летой? Это знание, как и положено во сне, пришло само?.. Да. Я их додумал. Или просто взял и придумал. В конце концов это мой сон. Я в нём – хозяин. Ой ли?! Не она ли?.. Она – это плод моего расстроенного воображения. Но она что-то значит для меня. Возможно, это тяга к чему-то потребному. Мой идеал женщины? Пожалуй, что так… Но, Мари!.. И, Лета… Если объединить их, то получается, что всё это имеет какой-то религиозный смысл. Мари – Дева Мария. Кощунство! Почему? Потому что тебя влечёт к этой женщине-девушке. А зачем? Зачем меня к ней влечёт? Вот в чём вопрос! Я ублажён, я смиренен, мне тепло и хорошо при ней – разве это говорит о том, что я хочу её для плотских утех? Вроде… кажется, нет. Я ничего такого не замечаю. И не заметил во сне. Она усмиряет моё сознание, растревоженное дёрганной, неспокойной жизнью. Она хочет примирить меня с самим собой, хочет, чтобы я оставил разгульные шатания-болтания. Остепенился. Да-да. Значит? Она – это не мой идеал женщины? Но, женщина. Всё-таки женщина. Хотя это как раз понятно: я – мужчина, она – женщина. Мне, как мужчине, для спокойствия необходимо присутствие женщины. Вот и всего делов. Ха-ха… Но, Лета? Это же река Забвения в Загробном Царстве. Умирать? (!) Нет-нет! Только не это. Скорее, забыть. Забыть прошлое, накрепко выкинуть его из головы, и всё начать сначала, но… благолепно!.. так что ли??? Перейти эту реку и всё забыть. Соединившись не телами, а душами? Быть с той, которая близка богу. Стать богомольцем? Аскетом? Противостоять соблазнам и… женщинам? Соблазнам – тихонечко, но можно. А вот обходиться без женщин. Они же мне необходимы. Я же – мужчина!!! Разве нет? Всё это творит недосып. Точно! А ещё напряжение. И нервы. Да, ещё алкоголь… и наркота, дурь всякая разная. Это так. Надо, и правда, завязывать. Боюсь… не получится… Сон – это наваждение. Проснулся – и нет его. Но ты есть, и там, и там. И ты всегда неизменен. Что во сне, что в жизни ты всюду один и тот же. Они разные, но ты один. Но жизни больше! И жизнь – штука подконтрольная. А сон – неуправляемый. Что же, кто же, кроме памяти об увиденном по ту сторону, да и то размытой, неясной, поддержит меня по эту сторону? Ай-ай, не справлюсь я. Даже если меня хорошенько напугать. О мирных и ласковых внушениях я даже не берусь говорить – не поможет это».

Расстроенный, но умиротворённый и задумчивый Пётр поплёлся в ванную комнату. Он пустил воду и залез в ванну, закрыл глаза и стал слушать шипение крана и плеск воды.

Впервые за многие месяцы Пётр встречал ночь в постели, да ещё в собственной. Но сперва он заказал из ближайшего ресторана армянского салатика, бефстроганов и картошку фри, чтобы, нажравшись от пуза и хорошенько отоспавшись, возвратить силы. С безумием – каким? – надо было кончать! А для такого дела пригодны, то есть удобоваримы, любые средства.

Посмотрев телевизор, Пётр выключил свет, повернулся на бок, вздохнул и закрыл глаза.

Ночь была темна и тиха. За окном, невидимо, моросил дождь.

Телефон лежал выключенным на ночном столике. Некоторое время Пётр поглядывал на него, борясь с соблазном, включив его, узнать, кто звонил, в надежде зазвать к себе или желая рассказать о том, где он сейчас, что делает, и сравнить с лихим времяпрепровождением Петра, и, быть может, если он устроился завиднее, присоединиться к нему.

Была суббота, скоро должно было начаться воскресенье – ночь, соединяющая воедино эти два дня, может быть особенно длинной и с тем же успехом скоротечной, но неизменно плодотворной и непредсказуемой, лишь только стоит захотеть этого.

Пётр вздохнул и снова закрыл глаза.

«Может, напиться? Или снотворного? Какое у меня там есть?»

«…ммм…»

«Я хвораю».

«Надеюсь, что это всего лишь переходный возраст».

«А не начало депрессии или какой ещё там болезни…»

«Спать. Надо уснуть».

«Но придёт она! Ничего, зато высплюсь».

Она пришла, как показалось Петру, сразу.

На этот раз она была ещё ближе к реке и не просто протягивала к нему руки, а манила ладошками, – ему мнилось, что нежно. Он таял, растворялся в неге, которая от неё исходила. Он испытывал необычайное изнеможение от умиления. Он любил её. Любил чисто, искренне. Он хотел физической близости. Он в этом нуждался. Но, так как его чувства были невинные и непорочные, не могло быть речи об осквернении храма Нежности. Лишь прикоснуться, прижаться к ней, и слиться в одно целое.

Их союз явствовал бы о сотворении нового божества. Никак не иначе.

Они были бестелесными существами, всего лишь оболочками, сохраняющими видимость тел. Чистая материя высших сфер! Не только она не имела ничего общего с жителями земли, но и он.

Всё было чисто, искренне и томительно сладко.

Он бы с радостью воспользовался приглашением Мари, и обнял бы её, но река, но Лета, разделяла их. Он страшился её густых вод. Он был не готов забыть. Он был не готов отбросить прошлое и начать новое.

Но, может быть, это всего лишь его воображение? С чего он взял, что всё забудет? Что не останется пути назад? Ведь он так хочет прикоснуться к Мари, чтобы испытать – испить – доныне неведомую сладость.

«Наверное, это так… – подумалось во сне Петру. – Это виновата моя проклятая мнительность и зависимость от земной бренности. Здесь же я – бестелесный дух, сгусток плазмы, которой я не только живу, но и мыслю… И даже больше того! – я живу одним сознанием! Более ничего нет, есть только моя аура… моя душа! Я – эфир».

Пётр поддался соблазну, как это уже не раз бывало с ним там, на Земле, и приблизился к реке.

Воды её оказались довольно быстрыми и неравномерными в своём цвете: лилово-чёрные полосы чередовались с буро-оливковыми нитями.

«Какая, однако, гадость», – отметил Пётр.

Он взглянул на Мари, Мариолету, и та, вдруг, где-то как-то внутри него, проговорила:

– Иди… смелей… иди же ко мне…

Её голос был нежен и ласков.

От него у Петра по привычке защемило сердце, отсутствующее в его духовном воплощении.

Пётр был бос.

Было ли на нём хотя бы что-то из одежды, он не различал. Так же, как не мог понять, что же имеется из одежды на Мариолете. И это несмотря на то, что он не распознавал её тела: казалось, что оно чем-то укрыто.

Он был бос, и большой палец правой ноги первым погрузился в густые воды Леты.

Вода была неправдоподобно холодной.

Петра пробрал мороз.

– Нет, – закричал он, – я не пойду. Иди ты ко мне. Ты – дух, давно здесь живущий, и должно быть можешь летать или можешь материализоваться там, где пожелаешь. Приди ко мне, прошу тебя! Пожалей, пощади.

– Я не смею пересекать этой реки, – отвечала Мариолета. – Мне это неподвластно. Ты – там, и поэтому ты можешь прийти ко мне, чтобы быть со мной. Но я – здесь, уже здесь. Я не могу, не могу… вернуться.