Раскрывающееся оперение. Твердотопливный двигатель. Ничего сильно сложного. Опытные образцы уже летали и показывали вполне приемлемую точность в районе 15–20 метров горизонтального рассеивания на километр. Вся проблема заключалась в массовом производстве. И даже не всей ракеты, а шашки твердотопливного двигателя. Никак не удавалось придумать, как делать их быстро и с устойчивым качеством.

Причем эта мелкая ракетка была своеобразной пробой пера перед большой работой. Например, над разного рода полевыми РСЗО. Потом. Сейчас же Артемьеву с командой требовалось потренироваться на кошках, руку, так сказать, набить.

Особняком перед ним маячил вопрос одноразовых реактивных ускорителей для самолетов. Чтобы перегруженными легче взлетать или со слишком коротких полос подниматься. Но это тоже – потом.

КБ Циолковского трудилось над более крупной и принципиально иной ракетой – уже на жидкостном топливе. И к нему Михаил Васильевич постарался впихнуть и Сергея Королева, и Фридриха Цандера и даже молодого Вернера фон Брауна. Иными словами, всех, кого смог вспомнить и найти из будущей космической команды.

Задачу перед ними, правда, он ставил не такую грандиозную. Космос пока был лишь грезами. От них же он хотел, чтобы они слепили ракету с дальностью в 40–50 километров и полезным грузом в полтонны. Причем акцент они должны были сделать на точность полета, что было совсем не просто и радикально усложняло задачу.

И тут пока конь не валялся.

Совсем.

Они больше ругались и обсуждали теоретические задачи на каком-то удивительном языке. Смеси русского, немецкого и некоего матерного синкретизма совершенно интернационального толка. Во всяком случае, даже Фрунзе иной раз узнавал новые обороты. А спорили они до хрипоты, теряя в моменте всякое ощущение реальности.

А вот Курчевский со своим КБ почти что завершил работу над 80-мм гранатометом. Задачу на 20-мм установку Фрунзе ему благодушно отменил. Все равно он ей не занимался, сосредоточившись на более интересном для него проекте. И надо сказать, у него вырисовывался довольно занятный образец, сильно напоминавший первую модель шведского Карла Густава.

Кумулятивных снарядов, правда, не было. Пока. Над ними велись опыты. И в боекомплект этой интересной поделки входили осколочная граната, фугасная и дымовая.

Интересно получилось. И даже уже почти готово для серийного производства. Но в силу перегруженности предприятий – не до него. Тем более что в силу нехватки специфики предстоящего поля боя применимо все это было только в отдельных штурмовых операциях. Ограниченно то есть. Этот козырь из рукава Фрунзе не спешил вынимать.

Выдал Курчевскому задание на создание после доведения гранатомета новых безоткатных систем. Теперь уже посерьезнее. Вроде 88 и 107-мм безоткатного орудия для вооружения высокомобильных частей и подразделений. С унификацией по снарядам с лицензированной немецкой зениткой и полевой гаубицей. В общем, Курчевский чувствовал себя на коне и трудился с немалым энтузиазмом.

КБ же Дьяконова занималось станковым автоматическим гранатометом. Тоже 40-мм, как и ручной. Только выстрел другой, так как дальности требовалось обеспечить совсем иные. Но тут, как и с ракетой на жидком топливе, – все только начиналось.

И, в общем-то, все. Остальные, даже безумно интересные артиллерийские системы были отложены на потом. Увы и ах. Ресурсов на все не хватало…

Тем временем в Москве произошла довольно занятная встреча.

– Семен Иванов? – спросил директор завода вошедшего слесаря.

– Он самый, – неловко сжимая в руках картуз, ответил тот.

– Ты писал письмо Фрунзе?

– Какое письмо?

– В кабаке.

– Не писал я никакого письма.

– Значит, запуганный и затравленный рабочий? Так, что ли?

Тот промолчал, потупившись.

– С жильем что случилось?

– Сгорел же барак. После Рождества.

– По гулянке, что ли?

– Пожарные сказали – провода электрические жар дали али искру.

– Провода, значит. А чего ко мне не пришел?

– Так… значится… мастер сказал, что…

– Мастер сказал, что я тебя уволю?

– Ну… он сказал, чтобы я не досаждал. И что, когда будет жилье, тогда и поселят.

Директор грязно выругался.

Свободные места в других бараках имелись, хоть и на пересчет. И погорельцев могли туда заселить при некотором желании. Только вот в ходе расследования оказалось, что кое-кто сдавал эти койки налево. Не лично мастер. Нет. Но ситуация получалась очень грязная. И тот бледный вид, какой директор имел на ковре у Фрунзе, когда его отчитывали за мелочную коррупцию и вредительство, он никогда не забудет. Особенно когда Артур Артузов, первый заместитель Дзержинского, заявил, что берет этот вопрос под свой контроль.

– Ладно. Иди.

И слесарь Семен Иванов понуро пошел из кабинета. Лишь у самой дверь замер и тихо спросил:

– А жить-то где мне с семьей? Али увольняют?

– У секретаря возьми ордер и ключи.

– Вот спасибо! Вот славно! – запричитал он. Но директор лишь раздраженно махнул рукой, давая понять, что аудиенция закончилась.

Тот выскочил за дверь.

Осторожно ее прикрыл.

Взял у секретаря бумажки. И обомлел.

Оказалось, что его заселяют не в барак, а в натуральное кирпичное общежитие. И еще сверх того ему полагается материальная компенсация за весь этот цирк. Ну и подъемные, чтобы после пожара как-то оправиться.

– Ну и письмо! – покачал он головой, пораженный эффектом.

– Да уж, заварил ты кашу, – усмехнулась секретарша.

– Я?

– Вон в утренней газете написали, что нарком обороны выступил с предложением развернуть массовое строительство для решения жилищного вопроса простых горожан. Дескать, неустроенность эта подрывает дух резервистов и стойкость тылов в случае войны.

– Ух ты! Да неужто?!

– Сам почитай, – протянула она ему газету.

Семен взял газету, но прочитать ничего не смог. Залип на фотокарточке, напечатанной в газете. Там был портрет Михаила Васильевича Фрунзе. Да с такого ракурса и в таком невысоком качестве, что легко компенсировал грим, а потому был в целом узнаваем.

– Вот тебе и моторист… – покачал головой он.

– Что ты говоришь? – не поняла секретарша.

– Да моторист тот, что письмо писать нас подбил, он… вот… – ткнул он пальцем в газету. – Только тут он в форме.

– Как-как ты говоришь? – переспросил вышедший из кабинета директор.

– Сказываю – вот с ним мы в кабаке сидели. Он нас письмо Фрунзе и подбил писать. У меня на лица хорошая память. Тут его правда неточно изобразили. Но он. Точно он. Неужто действительно с наркомом пива попить довелось?

– Слухи по Москве уже давно ходят, – усмехнувшись, произнес директор. – А я еще, когда он меня на ковер вызвал, гадал – отчего у него руки в отработке. Ладно. Иди. Сегодня у тебя выходной. Заселяйся…

1928 год, февраль, 17. Москва

Относительно небольшой зал был заполнен серьезными мужчинами в военной форме. Ни одного случайного человека – каждый присутствовавший был важен и нужен для дела. Более того – к залу этому посторонних не подпускали: в радиусе 20–30 метров от него все помещения освободили от людей и выставили постовых. Окружив таким образом своеобразной полосой отчуждения.

Фрунзе часто так делал, проводя секретные совещания. Причем не в одном конкретном месте, опасаясь монтажа там какого-нибудь звукозаписывающего оборудования. Нет. Каждый раз место было новым. И о помещении для проведения такого совещания сообщалось за полчаса до его начала людям, собранным на специальной контрольной точке. Может быть, это и были излишние меры, но Михаил Васильевич все равно перестраховывался. Сорвать задуманное из-за того, что лишние слова утекли куда-нибудь через английскую разведку, хотелось меньше всего.

Понятное дело, что главное уязвимое место – это всегда сами люди. Но эти ребята у него в болтунах или ненадежных не числились. Он ведь загодя постарался каждого проверить. Просто стравливая через него интересные и уникальные «совершенно секретные» сведения. И смотрел – всплывет или нет? Причем сведения такие, что те же англичане или французы были просто обязаны отреагировать. Стопроцентной гарантии такой подход не давал, но открытых шпионов отсеивал. Да и вообще – позволял понаблюдать за важными сотрудниками.