– Проиграли, – признался я.

– Но красиво.

Мы снова закурили и много километров подряд пели «Учись танцевать блюз», ставшую нашим гимном. Когда вдали показалась Пиза, мы решили свернуть с автострады и заехать в город, который я едва помнил и где она никогда не была.

Главное – не пейзаж, не какие-то посторонние предметы, а ее слова, ее глаза – то веселые, то задумчивые, лукавые или любопытные, удивленные. Мы стоим на мосту, она показывает, где, по ее мнению, должно быть устье Арно, и говорит:

– Вон там где-то река впадает в море, правильно? Люблю угадывать. Поехали.

Мы снова садимся в машину, чтобы спуститься к площади. Светит апрельское солнце, в его лучах здания кажутся волшебными, какими-то бесплотными, между ними ходят люди, их немного, и они как бы нарочно бродят здесь для того, чтобы показать, до чего мал человек. Нам и весело и скучно. Падающая башня вызывает у нас смех, и между ней и собором с баптистерием, как бы готовым сняться с якоря со всеми своими нишами и кружевами, мы тоже чувствуем себя крошечными и в порыве какого-то глупого ребячества бежим на газон и вдруг открываем, что нас мучит жажда и что нам хочется чего-нибудь холодного, как летом. И вот мы уже сидим в кафе и рассуждаем о том, что декорации великолепны, но нагоняют тощищу: среди них чувствуешь себя мощами. Мы возвращаемся к нашему кругосветному путешествию, к большим городам, разговор заходит о Нью-Йорке и о Милане.

– По-твоему, что красивее, – спрашивает она, – эта башня и, скажем, колокольня Джотто или небоскреб?

– Тоже мне, сравнила?

На эту штуку, думаю я, можно только смотреть. Может быть, те, кто пообразованней, действительно чувствуют что-то, глядя на нее, и видят в ней определенную эпоху – они называют это стилем. Тут дело в культуре, ^вэтом я не силен. Если уж на то пошло, я бы не прочь узнать, сколько людей здесь работало, сколько они получали и сколько их поумирало за время строительства. А сегодня какой от нее толк? Ну да, можно залезть на верхотуру и любоваться панорамой – вот и все. То ли дело небоскреб! В нем полным-полно людей, и у каждого – свое занятие. Такие здания строят для того, чтобы наши современники оживляли их своими делами и своими спорами, они со всех сторон открыты свету, в них современная мебель, электронный мозг, все, что хочешь.

– Короче говоря, они живые и внутри и снаружи.

– Мы думаем одинаково даже тогда, когда исходим из соображений прямо противоположных, – сказала она. – Наверно, оттого мы и любим друг друга? – Она посмотрела на меня, склонив голову набок, при этом У нее над переносицей появилась морщинка. Взгляд был пристальным-пристальным, и ее нельзя было не поцеловать: так ребенку, которого хотят отвлечь от чего-то, делают «пиф-паф». – Мне эти самые древности только на нервы действуют. Недостаток образования? Независимо от этого кажется, что для них время застыло на месте, они такие же неподвижные и красивые, какими их когда-то задумали. Это ужасно, тем более что мы-то изнашиваемся с каждым днем. Мы-то хрупкие, чувства сотрясают нас, как ветер сотрясает небоскребы.

– Значит, Эмпайр-стэйтс-билдинг или твой миланский Пирелли[56] похожи на нас. Они будут напоминать о нашем времени, когда мы с тобой уже исчезнем.

– Ты рассуждаешь, как старик. Ужасно сознавать, что однажды все кончится.

– Это все, что ты придумала?

– Когда тебе выгодно, ты ловишь меня на слове! А разве тебя иной раз не охватывает ощущение пустоты? Каждый шажок стрелки на часах – это минута, которая уже не вернется. А если потратить все минуты сразу, – добавила она, помолчав, – что тогда?

– Преждевременная смерть.

– Или вечная молодость. Не знаю, что может быть лучше этого. Уж очень я смерти боюсь. И в то же время мне кажется, что я никогда не живу полной жизнью.

Я привлек ее к себе. Я понял, что ее жизнерадостность таила в себе глубокую грусть, что ее равновесие было равновесием свободно парящей в воздухе птицы, чей полет способно прервать любое препятствие. Может быть, именно это и делало ее самым дорогим мне существом, за которое я – в ответе.

Потом, невзирая на мое равнодушие и ее страхи, мы побывали в баптистерии и в соборе, поднялись на башню наперегонки, по винтовой лестнице, наверху гулял ветер, и мы держались за парапет, смотрели вдаль, туда, где было море, выводили на каком-то камне свои имена и дату. Высоко-высоко над нами несколько самолетов выписывали всевозможные фигуры пилотажа, оставляя за собой длинные полосы дыма, которые постепенно расслаивались, словно тучи.

– На таком самолете до Гонолулу рукой подать, – сказала она.

– Нет, не хватит горючего.

– Господи, до чего же ты у меня трезвый, Бруно! – Она обняла меня. – Если я когда-нибудь разлюблю тебя, я уж теперь знаю, из-за чего.

Ветер играл концами косынки и выбившейся из-под нее прядью.

– Не успокоюсь, пока не узнаю причины, – в шутку сказал я, когда мы спускались – она впереди, я за ней. Но уже по дороге к машине забыл об этом.

Она попросила:

– Можно я поведу? У меня нет прав, но я умею.

Она была просто чудо: села за руль, и «тополино» снялся с места ровно, без рывков, не то, что у меня, слишком нетерпеливого. Она объяснила, что научилась водить сначала «фиат-600» своего брата, а потом фургончик одного приятеля, там, в Милане.

– Симпатичный парень, сицилиец, но блондин, и поэтому прелесть до чего красивый. Во всем остальном – самый обыкновенный Рокко, которому повезло.

– Так вот откуда взялось Агридженто? – вырвалось У меня.

– Еще бы! Только он был из Мессины.

Она посмотрела на меня, и я, как дурак, отвел взгляд. Словно прочитав мою смутную мысль, она сказала:

– В моей биографии есть темные пятна, о которых ты не знаешь, – и улыбнулась, но так, что мне почудилась доля правды в этой насмешливо произнесенной Фразе. Мы ехали мимо Мильярино, по обе стороны дороги тянулась сосновая роща, залитая солнцем, в открытые окна машины врывались холодные струи воздуха. – Ты не закроешь? – попросила она. И, возвращаясь к сказанному перед тем, прибавила с явным намерением позлить меня: – Тебя это огорчает?

Что греха таить, я был подозрительным парнем, но я привык уже к изменениям в ее настроении, к ее душевным колебаниям, которые делали Лори необычной, исключительной, удивительной девушкой и за которые, быть может, я и любил ее.

– Разумеется, я тебя понял не буквально, когда ты рассказывала мне о своей монашеской жизни в Милане.

– Тогда спрашивай, дуралей, обо всем спрашивай, что тебя интересует! – вспылила она. И тут же: – Прости меня. – Она затормозила. – Теперь ты веди, я вижу там крутой поворотище, боюсь, мне его не одолеть.

Мы поменялись местами, выйдя из машины и обогнув ее – я со стороны багажника, она со стороны двигателя. Сидя рядом, но не касаясь друг друга, мы двинулись дальше и молча миновали длинный поворот; роща осталась позади, впереди виднелся железнодорожный переезд. На развилке Торре-дель-Лаго скопилось множество машин, и нам пришлось остановиться. Она закурила и сидела, сложив руки на сумочке, лежавшей у нее на коленях; незаметно наблюдая за Лори, я видел ее неподвижный профиль, гладкую кожу, маленький, круглый, вызывающий подбородок. Я тоже вытащил из пачки сигарету, она протянула мне свою, чтобы я прикурил. Мы медленно двигались в колонне машин. Наконец она спросила:

– Ты все еще дуешься?

– Я ждал, что ты заговоришь первая.

Мы улыбнулись.

– Давай, – сказала она, – обгоним справа и мигом обставим всех.

Не заезжая в Виареджо, мы продолжали путь по автостраде Аурелия. Теперь я мчался по следам своих воспоминаний, физически ощущая их бремя и радуясь тому, что метр за метром подминаю их под колеса: я ориентировался больше по памяти, чем по дорожным указателям. На участке от железнодорожного переезда до перекрестка Лидо-ди-Камайоре, Марина-ди-Пьетрасанта, Фьюметто я вдруг понял, что машина – та, прежняя, что за моей спиной ерзаю я сам, любопытный и непоседливый мальчишка, что я – Милло, а Лори – Иванна; наваждение длилось ровно столько, сколько мы молчали; лучи солнца, всплывшего над сосновой рощей, падали на дорогу сбоку, покрывая ее причудливым узором.