– Да, да, тебе нравится быть принцессой, причем принцессой добренькой. Недаром к тебе липнет всякая шваль. Вроде той девчонки, которая явилась к нам пообедать и нечаянно прихватила с собой мамину норковую шапку. Одно приятно – после этого случая эта тварь к нам носа не кажет.

– Я же не виновата, что все, кого я жалею, оказываются подонками!

– Так зачем тебе кому-то помогать?

– Иначе не могу.

– Что значит «не могу»? – раздраженно переспросил Белкин. – Хочу тебе напомнить, что ты не своими денежками соришь, а моими. Ты еще и рубля не заработала.

Танчо нахмурилась.

– Так ты дашь полтинник, или нет? – спросила надменно.

– Ладно, раз уж конец сессии, дам, – милостиво пообещал Белкин.

Тем временем Ирина поставила перед ним тарелку. Яичница с ветчиной – любимый мужнин завтрак.

– Ветчинка-то у тебя подгорела, – морщился Белкин, ковыряя вилкой в тарелке. – А еще два куска выбросила. Почем нынче ветчина? Дорого. Неэкономная ты хозяйка. При моих доходах могла бы…

– Ну вот, опять! – страдальчески закатила глаза Ирина. – Подумаешь, какой-то кусок. Мелочь!

– Мне эти мелочи с неба не валятся! За каждый рубль драться приходится. Когтями и зубами! И за все платить! За все это! – Широким жестом Белкин обвел кухонный гарнитур из натурального дерева, похлопал по обитой бархатом спинке «уголка», выразительно ткнул пальцем в стеклянный шар светильника над головой. – Даже в этой скатерти частица моего пота и моей крови! – Белкин потрогал свежий шрам на лбу – след от удара обрезком водопроводной трубы, дело рук неизвестных налетчиков. – Не говоря о самой квартире! Но никто не ценит!

– Да ценим мы, ценим! – спешно воскликнула Ирина, пытаясь прервать бесконечную тираду.

– Вот– вот, «цени-и-м», – передразнил Белкин. – Да какой тон! Думаешь: лишь бы отвязался! К собаке и то лучше относятся. Кофе сладкое не можешь сделать.

– Сладкий, – автоматически поправила Танчо.

– Сладкое! – настоял на своем праве коверкать слова Белкин. Он оттолкнул чашку с недопитым кофе и поднялся. – Я сегодня поздно, – предупредил он кухонную мебель и сидящих на ней женщин.

–Я в институт, на консультацию. – Танчо поднялась следом.

– Идите, куда хотите. – Ирина отправила в рот кусок ветчины, делая вид, что утренний разговор, такой же, как сотня других утренних разговоров, не произвел на нее никакого впечатления.

Но Танчо видела, что мать уязвлена.

– Мама, у него работа нервная, – попыталась оправдать отца Танчо.

Ирина взорвалась:

– Тоже мне, князь! Явился в Питер из какой-то сраной деревушки под названием Говняные столбы…

– Он же городской и вовсе не… – попыталась возразить Танчо.

– Все равно приезжий! Если бы я на свою площадь его не прописала в свое время, неизвестно, где он сейчас был, каким бизнесом занимался, сидел бы в своих Говняных столбах, коровам хвосты крутил! – Ирина закурила сигарету. Пальцы у нее дрожали. – Почему он об этом не помнит, когда каждое утро в нос своими деньгами тычет! В конце концов, любой порядочный мужик обязан семью обеспечивать! Что ж тут особенного? А этот вообразил себя благодетелем. Тоже, мне пуп Земли! Свинья! И ты точно такая же, вся в него! – напустилась в конце концов на дочь Ирина и, вскочив, бросилась вон из кухни.

Полы китайского халата развевались, как крылья тропической птицы. Дверь спальни захлопнулась с грохотом, и тут же на полную громкость зазвучала мелодия Морриконе.

Проводив глазами мать, Танчо пожала плечами и отправилась к себе в комнату. Она давно привыкла к ссорам, особенно по утрам. Ее раздражали даже не крик и ругань, а однообразие темы: отец твердил о деньгах, мать о том, что когда-то прописала мужа к себе. Каждый день они повторяли одно и то же почти слово в слово, будто актеры, раз и навсегда заучившие классический текст.

Танчо надела черное, в обтяжку платье с открытыми плечами. Пожалуй, немного вызывающе, но зато подчеркивает тонкую талию и стройные бедра. Повернулась перед зеркалом и вздохнула. Что ни говори, платье дорогое, но вид дурацкий. Шарма нет. Или уверенности в шарме нет? Чего-то, в общем, нет, без чего любые платья выглядят дешевыми тряпками.

«Нет желания вилять задом и строить глазки, – констатировала Танчо. – Потому что… неинтересно…»

Она сняла с кульмана лист ватмана, хотела свернуть его в трубочку, чтобы вложить в тубус, но остановилась, задумавшись. Придуманный два дня назад проект теперь казался ей полным сюром. Впрочем, она никогда не думала о реальности его воплощения, рассматривая лишь как абстрактную идею. Но и как абстракция монорельс над центральной частью города, по которой несется трамвай на магнитной подушке – это чересчур. Нет, не стоит нести эту чепуху на консультацию. Ну разве что представить как хохму… Но ей так хотелось взять эскиз с собой… Да, да, почему бы не показать его вроде как в шутку?

Она торопливо запихала лист ватмана в тубус, в последний раз глянула в зеркало, накинула сиреневый плащ и шагнула к двери.

– Тимошевич уже пришел? – крикнула мать из своей комнаты.

– Внизу ждет, – соврала Танчо – Тимошевичу она даже не звонила.

В последние дни охранник то и дело отлынивал от работы, но Танчо даже и не думала жаловаться отцу. Она была довольна, что до дверей института ее сегодня не сопровождает хмурый тип с плоским, как тыква, лицом. Танчо была уверена, что звонки с угрозой похитить ее и убить – нелепая месть Толика за отказ пустить его в койку. Танчо относилась к звонкам с полным равнодушием, чего нельзя сказать о родителях.

Небрежно помахивая тубусом, Танчо отправилась на остановку трамвая. Дорогу, как всегда, выбрала через свой любимый двор в стиле «модерн». Она была просто влюблена в здешние дома – фантастические, сказочные и одновременно современно-урбанистические. Северный «модерн» казался ей стволом, на котором должны были вырасти удивительные по своей красоте ветви. Но наступила эпоха всеобщего разрушения и хаоса, и в моду вошли башни Татлина и Дворцы советов, а модерн так и остался нерасцветшим деревом потускневшей Северной столицы.

Подъехавший трамвай был совершенно пустым. Танчо выбрала сиденье у окна, бросила рядом тубус. Знакомые здания проплывали за окнами.

«А было бы здорово, если бы трамвай летел над городом», – подумала она и, закрыв глаза, представила, как скользят внизу покатые крашеные зеленой краской крыши, блестит рыжее солнце в окнах и сверкают золотом шпили…

Танчо открыла глаза. О, черт! Трамвай уже стоял на ее остановке. Она едва успела выскочить наружу, как двери захлопнулись. Тут только она вспомнила, что оставила в вагоне тубус. Значит, ее дурацкий проект не суждено никому увидеть! Пусть так…

Оглянувшись, она с удивлением увидела, что трамвая нет. За пару секунд он никак не мог успеть умчаться и скрыться из глаз. Трамвай просто исчез.

«Я достал записную книжку и набрал нужный номер. Пальцы, нажимающие кнопки телефона, дрожали. На том конце провода трубку сняли сразу. Я не представился, в этом не было нужды. Прежде чем мне задали вопрос, сказал, что согласен.

– Вы уверены? – Человек говорил со мной шепотом, будто чего-то боялся.

– Абсолютно.

– Хорошо… – Он замолчал. Я слышал, как он тяжело дышит в трубку. – Хорошо, – повторил он, – завтра до рассвета выйдете из дома…

– Что значит «до рассвета»? – перебил я. – Сейчас июнь, белые ночи.

– Да, да, конечно. Но это вам решать, что значит – «до рассвета». Идите к Столетней башне и садитесь в трамвай.

– А дальше?

– Дальнейшее – ваше дело. Сядете в трамвай и прыгнете вниз, когда сочтете нужным.

Мой собеседник повесил трубку. А я в недоумении продолжал смотреть на безмолвный телефонный аппарат. Ход эксперимента представлялся мне совершенно иначе. Меня пригласят в институт, поместят в специальную камеру, оплетут проводами и… Вместо этого какой-то бзикнутый тип сообщает мне, что я должен ни свет, ни заря сесть в неизвестно откуда взявшийся на монорельсе трамвай. Скорее всего, меня нагло разыгрывают. Но самое смешное то, что завтра я поднимусь в четыре часа утра и отправлюсь к Столетней башне садиться на дурацкий трамвай. Иного выхода нет. Я хочу уйти. Неважно– куда. И даже почти неважно – как. Главное – сбежать, ускользнуть… от самого себя.