– Свет не включай, глаза от светомузыки ломит, да и дядя Вася спит. – Ошарашенная послушанием мамы, Маша решается ещё немного прогнуть.

Мать снимает куртку, тихо охая, чтобы не разбудить отчима, садится на край постели. Ночь жаркая, она опять мёрзнет, с тревогой думает Маша.

– Я спать не буду. У меня сын один, вон у Светки, их четверо, вот она и дрыхнет всю ночь, пока мальчишки бегают, что попало творят. – Мама поджимает левой рукой бок на уровне сердца. – Накапай мне, не могу прямо.

Маша включает самозаряжающийся фонарик, достает из аптечной половинки посудного шкафчика пластиковую банку с крышкой. На боку полустёртая надпись: рис. Там у матери корвалол в маленькой коричневой бутылочке и прозрачная стопка.

Мать охает, Маша капает.

Удушливый запах лекарства сжимает глотку изнутри.

Зачерпнув железным ковшиком из бочка, Маша протягивает матери стопку. Мама глотает корвалол как алкоголик: резко и не дыша опрокидывает в себя. Запивает из ковшика. Качает головой: спасибо. Машет рукой: иди, свободна. Маша убирает лекарства, закрывает дверцу шкафчика, уходит в комнату.

Сидя на коленках перед зеркалом, Маша рассматривает себя с растёкшимся макияжем, с распушившимися кудрями. В неверном свете голубого фонарика, на неё смотрит непонятное существо без возраста. На вид, как будто не танцевала весь вечер, а на трассе работала. Ей назвали имена девушек, работают на дороге проститутками. Маша подозревает, что называют знакомых не случайно. Мать боится, что, Маша в подоле принесет или проституткой станет. Маше смешно и противно. Если нужно будет заработать на кусок хлеба, нет плохой работы.

Страшно и противно же смотреть в свои расширенные зрачки, на растёкшуюся тушь, бледность от алкоголя и тональника. Вот как ты будешь выглядеть, если пойдешь работать на дорогу. Маша стирает кремом для лица и ватным диском остатки косметики, надевает ночнушку и ложится в постель, ловить пьяные вертолёты и пятна светомузыки, отразившиеся на сетчатке. А в ушах нестерпимый гул, который медленно перерастает в привычный шум, Маша засыпает.

4.

Маше снится, как большая птица кружит над ней, лежащей в душистых травах, на усыпанной цветами полянке. Птица громко и тревожно кричит. Это коршун, а коршун кричит перед дождём. Маша чувствует счастье. Она мысленно уже готова к дождю. Она прислушивается к звуку, издаваемому птицей: Василий, Василий, Лёньку убивают!

Мозг наконец проснулся. Мать кричит на отчима, что брата убивают у перед домом. Маша обнаруживает себя на кухне, дядя Вася шарит в темноте в поисках очков, но не находит их. Под нестерпимый материнский крик, все выскочили на крыльцо.

Мать орёт, стоя на крыльце, босая, в старой просвечивающей от стирок ночнушке, не в силах бежать к дерущимся. Так и стоит вцепившись в крашеную сеночную дверь.

Отчим в трусах, босиком, не найдя очки, на ощупь бежит по доскам, на ходу выговаривая, кто он. Уважаемый человек в районе, все знают дядю Васю.

Маша прыгнула зачем-то в сапоги отчима, где были тапочки, она не думала. Прижимая широкую ночнушку побежала к воротам. Одной доски в заборе, рядом с воротами не хватало. Какой-то бугай из Огнёвских, шел с доской на брата. Парня держат двое и бьют размеренно, по очереди, в живот и грудь. Лёнька орет. Бугай с доской не может вклиниться в потасовку, но ждет момента. Маша выскочила из ворот, не узнаёт ни одного парня, но пытается улыбаться и бодро заговаривает зубы. Она знает, что у неё обаятельная улыбка, она покоряла сердца, но на парней не действуют чары её стройного тела и веселого разговора. Парни только свистят, смеются и говорят, что пожалеют Машу на похоронах Лёньки.

Бугай рычит, поворачиваясь к брату:

– Прощайся с роднёй. – заносит доску над головой, блестят гвозди.

Отчим подходит ближе, здоровается, извиняется, когда спрашивает, кто перед ним:

– Я очки не нашёл, когда вышел, простите парни, не узнаю.

Бугай опускает доску, скалится на дядю Васю:

– Дед, что надо, иди спать!

Парни не слушают, по очереди всаживают кулаки в Лёнькин живот.

Мать смогла дойти до ворот, но видя, что сына избивают, визжит, умоляет отпустить, задыхается страшно, словно вот-вот умрет. Вот это её страшное дыхание что-то ломает в ходе драки.

Лёньку небрежно пихают в объятья отчима, ржут и уходят.

Бугай бросает под ноги Маше доску, чмокает воздух около её лица.

По улице несется хохот и пьяный ор, парни стыдят брата на всё спящее село. Собаки за заборами истерично лают, разбуженные шумом.

Мать отлепляется от забора, помогает отчиму завести Лёньку в дом. А Лёнька орёт на родителей, оскорбляет, но даёт себя завести.

Маша идёт за ними, но не хочет в стены, хочется дышать. Дождаться бы, когда Лёньку уложат.

Маша ходит по тропинке между двумя участками с картошкой, роса с ботвы охлаждает колени. Над головой раскинулось высокое звездное небо. Так тихо. Маша такая маленькая, идет, болтаясь между картошки. В конце тропинки пригоны с коровами. Они там спокойно дышат. Рядом с пригонами навозные грядки, там же стоит телега. Маша над телегой и громко дышит через зубы. Лицо мокрое. Страх, отчаяние и ненависть давит в груди. Хочется лечь и уснуть, проснуться в другой реальности. Под телегой такая мягкая трава, Маша заползает туда. Прохладная, влажная трава. Неужели закончилась жара, и завтра будет дождь? Здесь так удобно лежать, а внутри как будто развязываются узелки. Облегчение. Вот так хорошо.

– Тут тебя никто не достанет, Машенька. – Шепчет она. – Уехать бы тебе далеко-далеко. Что бы эти пьянки, скандалы, угрозы остались тут, а ты бы больше не переживала. Всю жизнь, как старший брат подрос. Мать кричит. Матери плохо, она пугает меня, когда ей плохо. Мне еще год бы прожить, а там восемнадцать. Но братец и правда сведёт мать в могилу. Ей ведь всего сорок пять, сколько ещё она протянет.

Звон в ушах охлаждает трава. Вот и слышно. Кто-то опять кричит. Мать кричит её имя. Маша сжимается и перестаёт дышать. Только бы не нашла. Только бы не нашла!

Но мать уже стоит над телегой.

– Вылезай, чего там сидишь, совсем дурная. Психушка по тебе плачет. Сдать тебя в психушку вместо института, да и всё, поправят тебе мозги. Вылезай, не стыдно тебе? Брата чуть не убили, а она сидит под тележкой. Кому расскажи, не поверят. Нежная какая. И не смей брату говорить завтра.

Маша не дышит. Но вылезает.

Мать стоит над ней во фланелевом халате поверх ночнушки, в галошах на носок.

Ночь кончалась, небо на западе светлело на глазах, звёзды блекли. Лучше бы ночь не кончалась. Замереть бы прямо здесь, в тоске и горе. Поставить на паузу жизнь на века. Вот Маша на четвереньках вылезает из-под телеги в мокрой ночнушке и больших грязных сапогах, вот мать в халате и галошах стоит над ней, руки упёрла в бока.

Насколько трудным будет утро, Маша не хочет думать.

Девятый путь

1.

– Постыдились бы! Развратницы! – Сумка ударилась в худую спину Лизы, в момент, когда она расцепила объятия с подругой, услышав брань. Пожилая женщина, в застиранном светлом плащике и хлопковом коричневом платочке, смотрела на них рассерженно.

– Постыдились бы хоть. – пробормотала снова женщина, скользя взглядом по сцепленным рукам девушек, по чемодану, стоявшему рядом с Лизой, и отворачиваясь к дороге.

Девушки в миг прощания были поглощены своей тоской. Они посмотрели на старушку, но не почувствовали гнева. Лиза наоборот, хихикнула, когда получила сумкой по спине.

– Знаешь, я никогда с Андреем не целовалась на остановках. Кажется, я могу по пальцам пересчитать, когда мы с ним целовалась в общественных местах. – прошептала Лиза.

– Я тоже никогда так не делала. – Люба прыснула в пухлый кулачок. – А Машка, скромница такая была, и парень её, Иван, божий одуванчик, но как же они целовались в первые месяцы романа! Их невозможно было оттащить друг от друга. И на остановках, и в автобусах, и на лавочках по всему городу, даже на детских площадках! – Люба гладила худые руки подруги, и говорила в полголоса. Для чего им сейчас Маша и Иван, в минуты разлуки?