Минусом же было то, что спорили они почти все время и почти по любому поводу. А если Лера в чем-то и соглашалась с ним сразу, то чаще всего, это означало лишь, что спор отложен. То, что он мужчина, а значит, решающее слово за ним – это вообще было табу: «Почему-почему я должна соглашаться? Это что еще за патриархальные штучки?»

Справедливости ради, до последнего времени это все больше походило на игру, на упражнения в риторике, а не на реальную попытку решить раз и навсегда, кто прав, кто виноват, и что делать. Никто ни на кого не обижался.

Его друг Марк всегда избегал серьезных отношений. «Лучше оставаться друзьями, – говорил он. – Любовники чаще всего расходятся навсегда, а зачем расставаться с приятным человеком? Нельзя, отдалившись, достичь той же степени доверия, которая была. Со многими сейчас было бы интересно и приятно дружить, а поздно». Алекс же влюбляся отчаянно, и его романы всегда оставляли после себя пепелища сожженных мостов.

Но на этот раз все должно было быть иначе. Он нисколько не сомневался, что нашел любовь всей своей жизни, испытывал к Лере самые нежные чувства, и не допускал даже мысли, что это может быть не навсегда. Любовь окрыляла, хотя риск слишком высоко взлететь и обжечься, настораживал: он боялся потерять ее, знал, что последующие попытки что-то исправить, наверняка его доконают.

Боялся, но все равно каким-то противоестественным образом приближал расставание.

Strangelove. That’s how my love goes.

Она вернулась в комнату с каменным лицом и начала собирать вещи. Алекс удивлялся, насколько в этот момент она не была похожа на ту Леру, в которую он влюбился – милую девчонку с открытым лицом и доброй улыбкой. Хотелось схватить ее за плечи и вытряхнуть всю эту дурь.

Видно было, что Лера уже почти плачет. Он понимал, что должен подойти, попытаться успокоить ее, найти нужные слова. «Ну, или хотя бы помочь донести ей сумки до метро», – вступал он мысленно в диалог сам с собой.

Но Алекс не сделал ничего. С демонстративным спокойствием он отвернулся, и откинулся на спинку кресла.

Временами он хотел казаться более жестким, чем был. Что было не так сложно, поскольку он не был жестким совершенно: напротив, готов был умиляться любой мелочи, увидев ее красоту под только ему ведомым правильным углом. Красота для него была всюду: в музыке, словах и красках, жестах, взглядах и запахах, прикосновениях воды и ветра. В симметрии и числах Фибоначчи. «Мы могли бы жить в идеальном мире, если бы не врожденное стремление разрушать, – писал он однажды в своем пафосном блоге, эпиграфом к которому было: «А затем». – Красота спасет мир!»

Их с Лерой отношения он тоже представлял исключительно красивыми: где-то, где всегда светит солнце, они идут, держась за руки, на ней развевается легкое платье, она счастливо смеется, а его переполняет чувство полноты жизни. Он, правда, всегда боялся заглядывать дальше, и мысленно запускал после этого титры.

То, что происходило сейчас, он расценивал как некую диверсию – посягательство на Красоту, и ему, в связи с этим, было очень грустно.

Хлопнула дверь. Алекс продолжал сидеть, вспоминая отдельные фразы Леры. Вырванные из контекста, они казались настолько несправедливыми, что просто невозможно было найти им хотя бы малейшее оправдание.

Особенно обидно было слышать, что ей не нравится то, во что он вложил столько сил и средств – их прекрасная уютная квартира. Он никогда не воспринимал дом лишь как место, где можно переночевать – это были и крепость, и штаб, и гнездо, и что угодно еще. Поэтому он стремился сделать все основательно и красиво, не экономя. Но и не советуясь особо, это правда.

Алекс оформил ипотеку, когда посчитал, что теперь уже все всерьез, и пора остепениться – то есть, сразу же после знакомства с Лерой. Остановился на районе Митино. Он вырос в Тушино – тоже далеко не центр, но примыкающий к нему «замкадный» район в детстве представлялся ему дремучей окраиной – куда дремучее, чем родное Тушино. Так оно, в общем-то, и было: даже радиорынок, появившийся на бывшем Тушинском летном поле, не прижился, и довольно скоро уехал за кольцевую – на самую окраину Митино, чем заметно сократил тушинские криминальные сводки.

Но с тех пор город расширился, «Новая Москва», проигнорировав Московскую область, дотянулась аж до Калужской, подтянулись пригороды, и бывшая окраина постепенно превратилась в типичный московский микрорайон с метро, современными домами, парками и прочей инфраструктурой. По соотношению цена-качество Алекс не мог найти ничего лучше, и был доволен своим выбором.

Марк тоже проживал в Тушино, но так было не всегда: квартира досталась ему по наследству от деда, когда Марк уже учился на первом курсе. А детство и школьные годы он провел в районе Таганки – другой коленкор.

Алекс же был москвичом в первом поколении, и никакой московской недвижимости в дар ему не светило. Но он и не переживал особо по этому поводу, поскольку привык с детства всего добиваться сам. Отец Алекса умер рано, мать не захотела связывать жизнь с кем-либо еще, и тянула хозяйство и воспитание сына в одиночку.

Он поднажал на учебу в старших классах, поступил в университет на бюджет. После учебы устроился на работу, которую, хотя и не очень любил, выполнял на совесть, за что получал стабильную зарплату выше среднего, позволявшую безбедно существовать самому, помогать матери и даже кое-что откладывать на накопительный счет.

Словом, все, что имел, Алекс заслужил усердием. Он прекрасно знал цену деньгам, оснований упрекнуть его в обратном не было.

В тайне он конечно завидовал таким как Марк – детям успешных и обеспеченных родителей. Не столько непосредственно из-за достатка, сколько из-за его побочного эффекта – ощущения спокойствия и уверенности в завтрашнем дне. Ему хотелось, чтобы Лера с ним была так же спокойна и уверена, и он готов был ради этого вкалывать столько, сколько потребуется.

«I was born to love you, и чтобы сказку сделать былью, – грустно подумал Алекс. – А сказка стала болью». Он почувствовал, что начинает злиться – на Леру, на обстоятельства, на весь мир, и на себя. Синатра уже готовился исполнять «My Way» на похоронах его устремлений.

Этого джина нельзя было выпускать, так что он поспешил уйти из квартиры: «Надо срочно прогуляться, подышать, выпить и с кем-нибудь поговорить».

*

Алекс шел привычным маршрутом к бару и слушал гудки в телефоне: «Марк, ты нужен мне, прямо сейчас, ну, Марк!» Друг не отвечал.

– Зато когда некому пожаловаться, и страдаешь меньше, – думал Алекс. – Мы же подпитываем драмы друг друга. Поделишься – скорее всего, вежливо поддакнут, сочувственно покивают, пожалеют, и все: муший хоботок проблемы превращается в слоновий хобот. Резонанс. А так – переварил бы в себе, да и забыл. Фигня это все, про необходимость поделиться и выговориться.

Подходя к бару, он настроился общаться исключительно на отвлеченные темы.

За окном раздался какой-то шум, и Алекс перенесся в реальность. Но не мгновенно: какое-то время он беспомощно наблюдал, как растворяется все, что он постиг за последние несколько земных часов. Изо всех сил он попытался удержать ускользающий сон, напрячь память, чтобы сохранить хотя бы основные тезисы, но все что смог – зацепиться за остатки размышлений о том, что все мы в этом мире словно персонажи компьютерной игры: нас включают, наполняют энергией, мы выполняем какие-то задания, что-то ищем, а затем погибаем. Либо, если повезло, переходим на новый уровень, и цикл повторяется.

Вроде бы не ново, но там, во сне, было нечто, однозначно сводящее эту теорию к аксиоме – столь ясное и очевидное, что он буквально осязал простоту. Помнил эмоцию – восторг открытия, но не саму его суть.

Остатки воспоминаний улетучивались. В этом пограничном состоянии он прямо-таки физически ощущал, как тупеет, позволяя своре бесполезных размышлений, никчемных задач, списков, обязательств, отвоевывать место в его разуме. «О, сколько нам открытий чудных готовит пробужденья миг, – вздохнул он. – Человечество просто обязано больше внимания уделять изучению сна».