– В гальюн ускакала, – каким-то дурацким голосом проговорил Андрей, после службы на флоте имевший привычку использовать в речи морские термины.
– Вам бы следовало поменяться местами, – обращаясь ко мне прогнусавил голос незнакомца, появившегося в притоне пару часов назад – уж её то задняя часть точно никого бы не расстроила в отличии от твоей.
Все захохотали и вышли прочь из залы. Обмотавшись грязной простыней, лежащей тут же на полу я пошел вслед за ними и оказался на кухне, где веселье было в самом разгаре. Совершенно забыв о покинутой мною особе, я с бутылкой вина в руке, прижался к той, что была оскорблена моим нагим видом минуту назад и как ни странно не был ей отвергнут. Выслушивая сальные шуточки от своих собутыльников, которые на все лады пересказывали увиденную ими в зале сцену, я от души смеялся и совершенно ни о чем не думал.
Наконец-то вспомнив о брошенной на полу, я вышел с кухни и пройдя в залу обнаружил её спящей. Свернувшись калачиком и подобрав под себя все лежащие рядом с ней тряпки, она в эту секунду являлась тем кем была на самом деле, а именно ребенком, точно таким же как и я сам. Пораженный этим зрелищем я опустился на колени и осторожно приблизившись к мирно спящему ангелочку, всем существом своим прильнул к нему. Не отрывая взгляда с её лица, я сквозь полумрак царивший в комнате, сквозь искажавшие все румяна и туш, видел эту наивную красоту, тщательно сокрытую под маской блудницы, и от одного взгляда на которую по телу моему разливалось тепло. Разозлившись на себя, за то, что она лежит здесь по моей вине, я схватил её за плечи и грубо со всей имеющейся в моих руках силой, тряхнул это спящее, хрупкое тельце.
– Что случилось? – ничего не понимая пробормотала девица и посмотрела на меня смятенным взглядом своих очаровательных голубых глаз.
– Мы не закончили, – озлобленно пробормотал я, а она лишь улыбнулась.
Когда все закончилось и она уснула, как-то по-детски обхватив мои плечи, я поднялся с пола и стараясь не шуметь стал рыскать по зале в поисках своей одежды. Собравшись и тенью проскользнув в прихожую, я накинул пальто и вышел на улицу, никому ничего не сказав.
Бесцельно бродил я по потрескивающим от мороза улицам, с их без всякой пользы торчащими из промерзшей земли фонарями, давно потухшими и пропавшими в кромешной темноте ночного воздуха. Мерцающие точки на высоком, насмехающимся надо мной сейчас небе, складывались в свои извечные созвездия, на которые я и смотреть то толком не мог, боясь быть пристыженным и ими. Все, чем я жил казалось мне гадким и мерзким: закрывая глаза я видел как из стен притона вылезают все в слизи щупальца и с ног до головы окольцовывают моё тело; люди которых я называл друзьями, теперь представали передо мной в роли паяцев, вытанцовывающих на изувеченном теле того ангела, над которым я надругался, свою дьявольскую чечетку. Не говоря уже о том, что в любом зеркале пред которым я встану, сидело чудовище – похотливо скалящееся месиво, с глубокими без глаз отверстиями, смотрящими на всякого пустотой и холодом. При этой мысли тело моё сложилось пополам, словно нечто с чудовищной силой ударило меня в живот. Упав, я на какое-то время потерял контроль над своим телом и меня вырвало. На поразительной белизне снега вышедшая из меня жижа чем-то напоминала кровь, чем навеяла на меня рассуждения о смерти. Это было бы так просто, – подумалось мне и воображение тут же нарисовало болтающуюся под потолком петлю, лезвие ножа обагренного кровью и настежь распахнутое окно с болтающимися над пропастью ставнями – настолько просто, что даже страшно. И лишь сейчас я понял, насколько хрупка человеческая жизнь, но даже не стараясь думать о том, что ей необходимо дорожить, я как клещ вцепился в простоту, с коей человек может покинуть этот свет. Наложить на себя руки настолько просто, что люди приходя к этому рассуждают следующим образом, – тут я оборвал ход своих циничных мыслей и представив какого-то человека стал фантазировать какую бы он задал тираду, чтобы посмешнее вышло. Наложить на себя руки настолько просто, что я пожалуй сделаю это завтра, – проговорил человечек которого я представил – а может быть и послезавтра, ведь это такая мелочь, можно когда угодно ей заняться. Внутренне рассмеявшись, я поднялся на ноги и шатаясь, весь замерший в своем не по сезону легком пальто, заковылял в сторону притона, чтобы поскорее лечь в кровать или же напиться до беспамятства, в надежде тем самым вытравить из памяти эту досадную ночь хоть на какое-то время.
10
После той ночи я слег в постель и дня три даже пошевелиться не мог, настолько болело тело моё от пят и до затылка. Казалось даже, что в спальню вот-вот проникнет смерть, сядет на край кровати рядом со мной, завернутым в грязные тряпки и начнет свои проповеди. Нравоучения эти были неизбежными, ведь необходимо же было подвести хоть какой-то итог моей жалкой жизни, которой в виду её непродолжительности, фактически и не было. Иногда, когда в спальню заходила какая-нибудь барышня, которой я не видел до этого, в мозгу моем тут же вспыхивало "А вот и она!". Но юная незнакомка улыбалась, робко представлялась и уходила прочь, оставляя меня одного с этим нелепым убеждением в том, что к каждому человеку смерть приходит в каком-то особенном обличье, а именно в виде того, что человека и погубило. Всякий такой визит раздражал меня до одури, ведь я то готовился к исповеди, и был с собой настолько искренним, что даже надеялся тем самым выхлопотать себе местечко в раю, но все было зря. Незнакомки и незнакомцы уходили, а я прикованный к постели недугом, лежал с ощущением того, что они быть может подслушали мои мысли и найдя их весьма глупыми поспешили удалиться. Под конец мне и самому становилось смешно от этого бесконечного перечисления моих грехов, страхов и всего того, что жило во мне, развивалось и умирало, уступая место чему-то новому. Ведь совесть имеет такое свойство, при котором лишь первое к ней обращение еще хоть как-то наполнено мукой. Но если же ты обвинил себя в чем, пострадал за это, а затем повторился и сподличал, то совесть твоя лишь усмехнется и спросит – Ну что, сударь, и снова вы мерзавец в который раз? И хотелось бы ей ответить, что нет, или быть может, что вина моя в этот раз в другом заключается, но и сам ведь понимаешь насколько это нелепо. Отговорки все, и не более, – сам с собой шепчешься, потому как стыдно за эту трусость – знаешь же, что смалодушничал, а все еще выкрутиться пытаешься.
В итоге же, все выходит за границы действительного, и чувство вины, как и сама совершенная тобой подлость, перестают быть чем-то реальным. Я по определению не прав, – рассуждаешь ты – а значит все равно. Вот именно тогда то, когда тебе все становится безразлично, земля и уходит из-под ног, тогда-то все и становится чем-то потусторонним, ведь жизнь, сама реальность, как известно требует самого терпеливого и трепетного к ней участия.
Но сейчас, когда охваченное болезнью тело медленно тлело, и вот-вот должно было сгореть дотла, я и не пытался пойти на сделку с совестью, а лишь терпеливо ждал когда же костлявая разрешит все возникшие затруднения. Удивительно, но мысль о скорой моей кончине не внушала мне никакого страха, а была чем-то само собой разумеющимся. Возможно, что таковой она стала в первую очередь от того, что логика всех событий в целом, ни коим образом не исключала такой развязки, а наоборот к ней стремилась. В некотором роде, смерть была средством избавления от навязчивой реальности, и лишь мысль о возможности существования по ту сторону, страшила меня чрезвычайно. Проводя аналогии с рождением ребенка, с тем знаменательным моментом, когда новый человек покидает утробу своей матери, я видел бытие после смерти более тревожным, чем-то коим мучился сейчас. Когда я был лишь эмбрионом, – рассуждал я, едва дыша из-за сковавшей тело боли – опасность как таковая имело место за пределами моего обитания. Когда я подрос, она стала частью моей жизни. А что если в последующем она целиком и полностью поселится во мне, станет частью меня? Находя, что предположение это не лишено смысла, я тут же связывал опасность со страданием, и убеждаясь, что жизнь после смерти не что иное как самая обыкновенная подлость, грядущее издевательство над человеком, всячески отвергал мысль о её возможности. Кому-то мои тогдашние выводы покажутся наивными и поверхностными, и это целиком и полностью так, но зачастую углубленный подход к сути вопроса приводит к пренебрежению того многого что лежит на поверхности. Да и чего можно было ожидать от ребенка, столкнувшегося с самой неприглядной стороной своей жизни, пришедшего от этого столкновения в замешательство и надломленного сейчас болезнью?
