И все-таки нужно включаться в жизнь вокруг нее, которая не прерывалась ни на секунду и в которой здоровье короля имело огромное значение — для принцессы Марии и для них всех. Слушая сейчас своих наперсниц, она с удивлением осознавала, что за все время путешествия с Оуэном ни разу не вспоминала ни о короле, ни о принцессе. Даже о своих родных.

— Прошу простить меня, — сказала она наконец, — я должна сообщить принцессе о своем прибытии.

С этими словами она вошла в покои Марии.

Ее госпожа выглядела хуже, чем при их расставании, и к Пен вернулось прежнее чувство беспокойства и участливости.

— Мадам, вы по-настоящему больны! — воскликнула она, подходя к постели.

— Ох, Пен, — проговорила та слабым голосом, — я так нуждалась в тебе все это время!

Пен взяла ее исхудавшую руку в свою.

— Вы не ели ничего необычного, мадам? — спросила она, скрывая истинную причину испуга.

Но принцесса поняла ее.

— Ничего такого, чего бы не попробовала вначале моя верная Люси, — сказала она со слабой улыбкой. — Нет-нет, дело не в этом. Думаю, мой лекарь переусердствовал со своими банками и клистирами.

— Почему же вы не остановили его?

— Почему? — с раздражением переспросила принцесса. — Потому что Нортумберленд все эти дни рвался ко мне, и я в конце концов вынуждена была уступить. Но не могла же я, сама посуди, встретить его в добром здравии? Оттого и пришлось, как настоящему лицедею, исполнить роль тяжелобольной до конца. Была бы ты со мной, мы бы придумали, может, что-нибудь другое. Помимо клистиров.

Цен молчала. Что она могла сказать? Что ей сейчас не до придворных интриг? Вряд ли это понравилось бы принцессе, да та и не поняла бы ее.

— А как обстоят дела с вашим посещением короля? — спросила Пен после небольшой паузы.

— Уверена, Нортумберленд не разрешает передавать Эдуарду мои послания, и тот ничего о них не знает. Что я могу поделать?.. Лучше дай мне кашу, что стоит вон там. Я немного поем.

Пен отметила, что с ее приходом у принцессы порозовели щеки, а сейчас и аппетит появился. Уже неплохо.

Подавая серебряную миску, ложку и бокал красного вина, Пен произнесла:

— Я слышала, короля подносили к окну и ему после этого стало хуже.

— Да, мне рассказывала Люси. — Принцесса отпила вина, съела несколько ложек каши. — Увы, мой брат при смерти, это совершенно очевидно, и потому… — Она понизила голос. — В связи с этим, Пен, мне необходимо как можно быстрее убраться отсюда. И ты обязана помочь сделать это. Не позднее завтрашнего дня… Да, Пен, я собираюсь тайно покинуть этот дворец и отправиться в Эссекс. Корабли моего кузена, императора Карла, стоят возле берега, и если возникнет прямая угроза моей жизни, он заберет меня оттуда во Фландрию. А после смерти Эдуарда я вернусь сюда законной королевой при поддержке армии императора Священной Римской империи… Нет, Нортумберленд не возьмет надо мной верх! Никогда!

Немощность почти оставила ее: в глазах появился блеск, в голосе жесткость — зачатки грядущей жестокости. (Недаром после пяти лет своего правления будущая королева Англии Мария I Тюдор получит прозвище «кровавой». В описываемое время она была себялюбивой, властной, высокомерной, вздорной, но не тираншей. Эта отцовская черта проявится позже. Впрочем, с верными ей людьми она оставалась великодушной и никогда не предавала их.) Сейчас перед Пен сидела поблекшая, не очень здоровая женщина, почти загнанная в угол могущественными противниками, ее надежды на родственника-императора были, казалось Лен, достаточно призрачны, ибо не станет расчетливый и порядком растерявший свою власть монарх ввязываться в войну с Англией ради того, чтобы посадить ее на трон.

Свое суждение Пен оставила при себе и выразила полное согласие с заявлением принцессы о том, что та не поддастся Нортумберленду и его сторонникам.

Что касается предполагаемого побега принцессы из дворца — это намерение обеспокоило Пен, хотя она хорошо знала о переменчивом нраве своей патронессы и могла предположить, что до утра та не один раз пересмотрит решение.

Поднявшись с постели принцессы, на край которой она присела, Пен сказала:

— Если позволите, я покину вас, мадам, и буду думать о том, как лучше обставить то, что вы задумали. Уверена, мы найдем способ это сделать.

— Иди отдыхай, Пен, ты, наверное, устала. Утром мы все обсудим.

«Утром, быть может, я буду держать в руках своего ребенка…»

Эта мысль внезапно мелькнула у нее в голове, и перед глазами вспыхнул такой яркий свет, что она зажмурилась, покачнулась и должна была ухватиться за столбик кровати, чтобы не упасть.

Минутная слабость прошла, принцесса ничего не заметила.

У себя в комнате Пен с трудом одолела кусок хлеба с маслом под встревоженным взглядом служанки и, когда та ушла, отложила в сторону ножку цыпленка, к которой так и не притронулась. Напряженная как струна, она сидела, стараясь ни о чем не думать, не сводя глаз с часов.

Стук в дверь заставил ее вздрогнуть. Она решила не отвечать, но стук повторился, и она услышала голос Робина, зовущий ее по имени.

— Пен… Пен, я знаю, ты здесь. Мне очень нужно с тобой поговорить…

Он открыл дверь и стоял, держась за дверную ручку, как бы ожидая позволения войти. Никогда раньше между ними не существовало таких церемоний, вернее, препятствий, но сегодня вечером они появились — в душе у Робина. Потому что он знал: женщина, к которой он вошел, уже не та, что прежде, она изменилась, а вместе с ней, вполне возможно, должны измениться и правила их общения. К тому же то, что он хотел рассказать, ради чего пришел, могло быть для нее таким неприятным, просто убийственным, что ему было бы легче промолчать. Но как мог он это сделать? Как мог не предупредить ее?

Пен снова взглянула на часы. Было около семи. Через полчаса она должна выйти, ей не хотелось, она не считала себя вправе опаздывать.

— Я ужасно устала, Робин, — сказала она, откидываясь на спинку кресла. — Мы не можем отложить разговор до завтра?

— Он не займет много времени:

Робин вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

— Неужели настолько важно? — с отчаянием спросила она. Какую противную настырность проявляет порой ее любимый братец!

— Да. Поверь, Пен, мне самому не хотелось бы об этом говорить, но я не могу поступить иначе. Я слишком люблю тебя, чтобы…

Она раздраженно перебила его:

— Значит, опять об Оуэне д'Арси? Я уже говорила тебе, кажется, что это исключительно мое дело.

— Куда ты с ним ездила?

— Тоже мое дело. Если ты пришел говорить о Нем, я не стану тебя слушать! Не хочу ссориться, но разговаривать с тобой о нем не буду.

— Тебе и не придется говорить. Это буду делать я, а ты должна выслушать. — И, не давая ей возможности возразить, прибавил:

— Д'Арси — французский тайный агент, Пен. Он работает на французского посланника.

— Я знаю это, Робин, — спокойно ответила она. — Он мне сам сказал. Видимо, чтобы предварить возможные кривотолки.

Робин покраснел от гнева.

— Это не кривотолки, а сущая правда, Пен! Что ж, если он так откровенен с тобой… А говорил он тебе о своей жене и детях?.. О том, что…

Сердце у нее сжалось.

— Он говорил, что не женат.

— Это верно. Сейчас — нет. — Робин видел, что завладел вниманием сестры, но не торопился — ему самому было нелегко рассказать все, что знал. — Прости, Пен, ты все-таки должна выслушать меня.

— Я слушаю.

Голос у нее был бесстрастный, ровный, и только она знала, чего это ей стоило. Она поднялась, словно решила принять удар стоя, и сложила руки перед грудью, как для защиты.

Робин не стал садиться. Шагая по комнате, он пересказывал ей то, что услышал от Симона Ренара. Все, о чем тот поведал.

— Значит, он объявил своих собственных детей незаконнорожденными? — медленно произнесла Пен, когда Робин закончил свой рассказ.

Произнесла для себя, не ожидая ответа, но Робин ответил:

— Да, я так понял, во всяком случае.

— И не видел их с тех пор?