— Да, сэр, — ответил паж с воодушевлением. — Говяжий язык в маринаде и целая тарелка бараньих мозгов!

— Звучит заманчиво. Компания подобралась хорошая?

Седрик слегка покраснел.

— Эта Мэри, — сказал он, — довольно приятная девушка. Только слишком задирает нос.

Седрик приближался к тому возрасту, когда начинают замечать особ противоположного пола, но стесняются завязывать с ними знакомство и предпочитают оправдывать свое неумение их недостатками. Еще годик-другой, и он станет смотреть на девушек иными глазами.

— Думаю, Седрик, ты просто понравился ей, и она хочет произвести на тебя впечатление.

Такое объяснение вызвало еще больше краски на лице мальчика, он начал поспешно готовить постель для хозяина, после чего спросил:

— Помочь вам раздеться, сэр?

— Нет. Иди отдыхай.

И Оуэн указал на низкую кровать на колесиках, предназначенную для слуг, которая при надобности выдвигалась из-под высокой кровати хозяина.

Мальчик послушался, сбросил башмаки, верхнюю одежду и через мгновение спал.

Оуэн с легкой улыбкой смотрел на утомленного пажа, чье ровное дыхание заполняло комнату, и вспоминал, как шесть лет назад подобрал его на улицах Гавра. Тогда мальчишке было лет семь-восемь.

Семь лет… Столько будет в этом году Эндрю.

Улыбка исчезла с его лица. Он стоял неподвижно, ожидая, пока уляжется боль в душе.

Наступит день, и он, быть может, сумеет отправиться к своим детям, повидать их. Когда-нибудь это будет безопасно. Только он станет чужим для них. Если уже не стал. И ему не доведется видеть, как они подрастают.

Он сел к столу возле окна, вынул из внутреннего кармана камзола небольшой круглый серебряный футляр, открыл его. Там находился двусторонний медальон. Он приблизил подсвечник, вгляделся в лица детей, в их курчавые головки, задорные носики. Разница в возрасте между ними была всего в год. Эстелла выразила тогда, помнится, недовольство, что так скоро после рождения Эндрю вновь забеременела, снова испортится фигура… И родилась Люси.

Оуэн долго смотрел на портреты детей, прежде чем уложить медальон обратно в футляр. После чего взял со стола перо для письма, отточил кинжалом, вынул из потайного карманчика специальную дощечку с шифром, небольшой кусок бумаги, положил перед собой и начал писать закодированное сообщение для французского посланника о том, что сумел узнать за последние дни в дворцовых недрах, в том числе о мнимой болезни принцессы Марии, о ее опасении за свою судьбу и жизнь.

Вообще-то он намеревался этим утром нанести визит посланнику де Ноэлю и поведать все с глазу на глаз, но внезапное появление Пен в таверне нарушило планы, и, чтобы не откладывать сообщение в долгий ящик, Оуэн решил отправить его воздушной почтой.

После нескольких шифрованных фраз он отложил перо и задумался. Не о том, что писать дальше, но о недавних счастливых минутах любви. Теперь в эти радостные картины вторглись образы невинных детских лиц с медальона, а также рассудочные мысли о том, как непростительно он расслабился, позволив чувствам взять верх над здравым рассудком, в результате чего может подвергнуть опасности Пен, как уже было с Эстеллой.

Снова он взял в руки перо: нужно дописать сообщение. Работа, какая она ни есть, способна оторвать от малоприятных мыслей.

Закончив послание, испещрив обе стороны тонкого бумажного листа буквами и цифрами, он тщательно свернул его и вложил в крошечный бронзовый цилиндр. После чего встал, распрямился и подошел к клетке со спящим голубем. Вынув птицу из клетки, привязал цилиндр к кольцу на птичьей лапке и понес голубя к окну, за которым уже начинался рассвет. Приоткрыв ставни, выпустил птицу и некоторое время следил за ее красивым полетом. К вечеру она будет в Лондоне.

Не раздеваясь, он прилег на постель, подложив руки под голову, закрыл глаза. До утра оставалось совсем недолго. И потом — последний бросок в Хай-Уиком.

Таким крепким сном Пен не спала уже давно. Во сне она, по давней привычке, свернулась калачиком, и ей приснилось, что ее любимый рыжий кот Мускат лежит рядом под одеялом и согревает ей живот, против чего она не возражала. Но Филиппу не нравилось это, и в его присутствии кот ложился у них в ногах.

Проснувшись, Пен не сразу поняла, где находится, почему с ней нет Филиппа, которого она только что видела с такой пронзительной ясностью. Она села в постели и, придя в себя, с горечью подумала, уж не чувство ли вины перед ним разбудило ее столь внезапно. Неужели, полюбив Оуэна, она предала Филиппа? Неужели она может так про себя сказать? Отзвук этого вопроса ныл в ней, как больной зуб.

Но разве Филипп, тот Филипп, которого она хорошо знала и любила, мог желать, чтобы всю оставшуюся жизнь она провела в трауре и печали? Нет. И после того, как она узнает правду о своем ребенке, она сможет… будет иметь право начать новую жизнь — полную света и радости. А воспоминания… Что ж, они сохранятся в ней, но станут спокойными, не будут уязвлять и ранить.

Сейчас от них никуда не деться: она не может не думать о муже, о его внезапной смерти — был вполне здоров, весел, крепок, как никогда раньше, и вдруг…

Стук в дверь прервал ее мысли, в комнату вошел Оуэн. В руках у него было что-то похожее на скомканную одежду.

Пен сонно улыбнулась ему.

— Уже успела соскучиться, — сказала она. — Закончили ваши темные дела?

— Даже поспал несколько часов. Не ожидал, что вы проснетесь так рано.

Он положил принесенный узел на шкафчик в изножье кровати, открыл оконные ставни. В комнату хлынул яркий солнечный свет. Потом подошел к постели, наклонился над Пен, прикоснулся к ее щеке.

— Никаких сожалений?

— Нет, — ответила она с некоторым вызовом. — Ни сожалений, ни чувства вины.

Как откровенна, как честна! И была совершенно права, когда с возмущением говорила, что соглашение, которое он навязал ей, было с его стороны бесчестным поступком.

Пен встала с кровати, обняла Оуэна, прижалась к нему. Как давно не ощущала она биение его сердца, тепло тела! Ей хотелось только этого, больше ничего, он понял ее и, обняв, поцеловал в голову.

Оторвавшись от него, она вгляделась в его лицо и сказала:

— У вас встревоженный вид.

— Вы правы… — И после некоторого колебания добавил:

— Я весьма редко подвергаю сомнению и пересмотру решения, которые принимаю. Но вы, дорогая, заставили меня это сделать.

— Это комплимент? Любезные слова с вашей стороны? Он потряс головой.

— Не знаю, Пен. Клянусь, не знаю.

— Но для вас это к лучшему? — озабоченно спросила она.

Он отошел от ее постели, зашагал по комнате.

— Этого я тоже не знаю. Возможно, к лучшему… для состояния души, но подлинного покоя, увы, не приносит.

Он наклонился к камину, где пламя почти потухло, подбросил топливо. Пен завернулась в халат и, ежась от холода, смотрела в спину Оуэна, думая о последних его словах: что он имел в виду, говоря об отсутствии подлинного покоя? Что-то удерживало ее от того, чтобы настаивать на объяснении. Вероятно, мысль, что для нее лучше чего-то не знать.

Ее взгляд упал на узел, лежащий на шкафчике, и она спросила, что он принес.

Распрямившись и повернувшись от камина, он сказал не то серьезно, не то с легкой иронией:

— Сегодня ночью мне внезапно пришла в голову гениальная мысль, которой я хочу поделиться с вами.

— Что ж, делитесь, — ответила она с напряженной улыбкой.

— Догадываюсь, дорогая, — начал он, — что вы присоединились ко мне вчера утром не для того, чтобы сидеть здесь, в гостинице, пока я буду проводить расспросы в Хай-Уикоме. Не так ли?

— Конечно, так. Разве я не сказала об этом совершенно прямо?

— Сказали. — Он подошел, положил руки ей на плечи. — Однако не думаете ли вы, что в вашем присутствии люди могут не рассказать всего, особенно если это связано с чем-то очень… очень скверным, предосудительным? Вы должны это понимать, Пен.

— Но не могу же я торчать здесь и заниматься вышиванием, когда, быть может, решается моя дальнейшая судьба!