— Дурочка, ты что, обиделась? Хочешь, я тебе его на ночь оставлю?

— За колечко? — съехидничала Матильда. — Шучу-шучу, — и она ласково погладила саквояж.

Пока Эльзы не было, Домет разговорился с сидевшим напротив него актером, которого все называли Грег. Жеманные манеры и подведенные глаза Грега не оставляли сомнений в его наклонностях. Он рассказывал о своем близком друге, который служит в России в какой-то зондеркоманде.

— Мой друг пишет, что никогда в жизни не видел столько евреев. Они ему уже во сне снятся. Представляете, какой ужас!

— Ерунда это, а не ужас, — сказала сидевшая рядом кудрявая красотка, похожая на болонку. — Подумаешь, евреи! Зато в этой России все даром. Оттуда шлют потрясающие посылки! Моя соседка получила от сына две собольи шубы и такой бриллиантовый кулон — помрешь от зависти.

— Да, да, — вступила в разговор крашеная актриса на амплуа роковых женщин, — мой брат из Франции посылал родителям всякую мелочь, а из России прислал кучу дорогих вещей, да еще и любимую сестричку не забыл. Вот, посмотрите. — Она показала золотой медальон с выложенными из маленьких изумрудов закорючками.

Соседка захотела посмотреть и протянула руку.

— А что это за иероглифы? — спросила она.

— Это не иероглифы, а буквы, — ответила роковая женщина.

Медальон пошел по кругу.

— А какой это язык? — спросили с одного конца спала.

— Китайский! — отозвались с другого конца.

— Брат написал, что этот медальон из древней Персии, — сказала роковая женщина. — Значит, древнеперсидский.

Когда подошла очередь Домета, он взял медальон — и вздрогнул.

«Лина! Две буквы! Слово „хай“, в котором вся жизнь. Слово есть, а Лины нет».

— Боюсь вас разочаровать, но это не древнеперсидский, — сказал Домет.

— А какой же? — недовольно спросила роковая женщина.

— Древнееврейский.

В комнате наступила тишина.

— Господа, господа! — Матильда влетела в гостиную очень вовремя. — Что вы тут сидите как на похоронах? До полуночи осталось всего десять минут! Наливайте!

— Подарки! — крикнул кто-то, и гости хором подхватили:

— По-дар-ки! По-дар-ки!

Обмен новогодними подарками — дело святое, и все бросились их доставать из карманов и сумочек.

Домет подарил Эльзе изящный дамский портсигар, а она ему — кожаное портмоне с тиснением. Матильде Эльза подарила шелковый шарф с бахромой.

— А ее подарок я вам покажу дома, — многообещающе сказала Эльза, прижимаясь к Домету.

Когда часы начали бить двенадцать, Домет почувствовал на губах жаркие губы Эльзы. Ее поцелуя хватило до двенадцатого удара. Вокруг все целовались, бросали друг в друга конфетти. Потом завели патефон и пошли танцевать.

— Господа, — крикнул кто-то, — давайте снова выпьем за здоровье нашей очаровательной хозяйки дома!

Все потянулись с бокалами к Матильде.

— Вот вернется Альфред, и мы поженимся, — объявила разрумянившаяся Матильда. — Приглашаю всех на свадьбу.

В ответ грянуло: «Ур-р-р-р-р-р-р-р-а!»

У Домета голова пошла кругом. Все уже были его закадычными друзьями. С Евреем Зюссом, то бишь с народным артистом Германии Краусом, он даже выпил на брудершафт.

— Азиз, ты — отличный парень, хоть и не немец! — гаркнул Краус.

— А ты, Вернер… — Домет хотел что-то сказать, но забыл и просто расцеловался с Краусом под завистливым взглядом Грега.

Домет с Эльзой возвращались со встречи Нового года в два часа ночи. Шел снег, под фонарем кружились снежинки, и становилось легко на душе. В лунном свете серебристое платье Эльзы поблескивало из-под шубки, как хвост русалки. Домету больше не было так одиноко, и он нежно обнял Эльзу. В доме, мимо которого они проходили, распахнулось окно, и оттуда послышалось:

Возле казармы, в свете фонаря,

Кружатся попарно листья сентября.

Ах, как давно у этих стен

Я сам стоял,

Стоял и ждал

Тебя, Лили Марлен,

Тебя, Лили Марлен^[23].

Такси выскочило из-за поворота и со скрипом остановилось рядом с ними. Домет усадил Эльзу и сел рядом с ней.

— С Новым годом! — сказал Домет пожилому таксисту.

— И вас также, — ответил таксист. — Куда едем?

Эльза назвала адрес и уткнулась Домету в грудь.

Выйдя из такси, они поднялись по лестнице. Эльза не держалась на ногах, и Домет ее почти нес. Он достал из ее сумочки ключи, отпер дверь, довел Эльзу до спальни, уложил на кровать и пошел в ванную сполоснуть лицо холодной водой. Когда он вернулся, она уже заснула.

«До чего же она хороша!»

Эльза что-то пробормотала. Домет наклонился к ней и едва разобрал:

— Раздень меня.

28

Отпуск Домета пролетел так же быстро, как всякий отпуск. Муфтий вернулся в полном восторге от того, что он увидел собственными глазами. Крематорий в Освенциме произвел на него сильнейшее впечатление, и он начал очередное обращение к арабам Востока такими словами: «О, мусульмане! Во имя Аллаха убивайте евреев! Поодиночке и всех вместе!»

Писавшему под его диктовку Домету стало не по себе, а муфтий ходил по комнате, перебирая четки, и вспоминал карту, которую ему показал Эйхман.

Закончив очередное обращение, муфтий начал диктовать письмо Гиммлеру:

«Рейхсфюреру СС, министру внутренних дел Генриху Гиммлеру, Берлин.

В соответствии с нашим последним разговором относительно обещанных вами ста газовых машин я обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой ускорить их доставку, потому что…»

— Вы знаете, что такое «газовая машина»? — спросил муфтий Домета.

— Никогда не слышал, — честно признался Домет.

И муфтий подробно объяснил ему, как работает газовая машина.

— Потрясающе, — растерянно отозвался Домет.

— Вот и я сказал Гиммлеру то же самое! — обрадовался муфтий. — Так на чем мы остановились?

— На «потому что…» — тихо ответил Домет.

— Да, да, потому что «…от поступления вышеуказанных машин зависит окончательное решение еврейского вопроса в Палестине, в чем так заинтересован фюрер». Давайте-ка мне, я подпишу.

Домет с трудом добрался до дому: его мутило. Он выпил два стакана воды подряд — только хуже стало. В животе начались колики. Он лег. Боль отпустила, и он начал засыпать. «Увозят живых, привозят трупы»… «Увозят Амеири, Хартинера, Урбаха, Штрука, Цвейга… Не Цвейга, а Лину. Мама, где Гизелла?.. Пошла к подружке?.. „С тобой, Лили Марлен…“… с тобой, Лина…».

29

У Помета уже третий раз за месяц был острый приступ болей в животе. Он еле добрался до врача. Тот пощупал живот, спросил, где болит и не ел ли пациент что-нибудь несвежее. Домет ответил, что ничего несвежего не ел. Врач дал ему таблетки и велел принимать три раза в день перед едой.

Возвращаясь домой, Домет встретил у подъезда соседку по площадке фрау Шеллинг. У нее на Восточном фронте погиб единственный сын. С Дометом она всегда была очень любезна и поделилась с ним как с родным своим горем, когда пришло извещение о гибели сына.

Увидев Домета, фрау Шеллинг озабоченно сказала:

— Очень вы бледный, герр Домет.

— Живот болит, — пожаловался Домет.

— Надо обязательно сходить к врачу.

— Так я от него и иду. Но мне показалось, что врач не очень хороший.

— Чему тут удивляться? — фрау Шеллинг перешла на шепот. — Всех врачей-евреев пересажали или повысылали, вот мы и лечимся у кого попало.

Про себя Домет с ней согласился: не будь профессора Фляйшера, страшно подумать, что с ним сейчас было бы! А фрау Шеллинг продолжала:

— Всю жизнь я ходила к врачам-евреям, и мой мальчик… — она заплакала и вытащила носовой платок. — От каких только болезней ни лечил моего мальчика замечательный доктор Бухман. И от свинки, и от желтухи, и от скарлатины…