Публика недовольно зашумела.

Молодая писательница повернулась к Амеири:

— Познакомьте меня с вашим другом.

— А я и с вами еще не знаком.

— Ах, да, — она протянула ему руку. Ее крепкое рукопожатие говорило о весьма решительном характере. — Лина Гельман.

— Авигдор Амеири.

— Вот мы и познакомились. А теперь представьте меня вашему другу.

Амеири подозвал Домета, собиравшего листы рукописи.

— Азиз, у вас уже есть поклонница, — сказал он, когда Домет подошел.

Удивленный, Домет церемонно поклонился. Ему улыбалась очаровательная женщина. Волосы цвета заходящего солнца, на тонком лице — густые черные брови почти сходятся на переносице, во взгляде что-то дикое. Зеленые глаза не подведены, на щеках нет румян. Нос с еле заметной горбинкой, большой рот с полными ярко-красными губами, на стройной шее — тонкая золотая цепочка.

Домет хотел поцеловать ей руку, но она ее отдернула.

— Это — филистерство. И ваш галстук тоже.

Домет не понял, почему его обычный жест вежливости и галстук — филистерство.

— Простите, фрейлейн…

— Лина.

— Азиз…

— Домет. Я запомнила.

— Можно просто по имени.

— А я всегда мужчин называю только по имени. Правда, Авигдор? — расхохоталась Лина.

Амеири добродушно развел руками и пошел пить чай с вареньем.

— Итак, Азиз, где вы живете?

— В Хайфе.

— Но ведь сейчас уже за полночь.

— Я переночую у Авигдора.

— Лучше у меня. Я снимаю комнатку недалеко отсюда. И водка есть. Вы пьете водку?

— Не пробовал.

— Вам понравится. Пошли?

Последним, кого увидел Домет, был Амеири, который, кивнув в сторону Лины, всем своим видом выражал, как он рад тому, что первый литературный вечер Домета завершился успехом.

x x x

Тяжелая приморская влажность облепила их, как только они вышли от Сильмана. Прохожих на улицах почти не было. Зато чуть ли не на каждом балконе люди играли в карты, в домино, в лото, пили чай и громко смеялись. Мускулистые парни с закопченными лицами асфальтировали улицу. Из темноты доносилась песня на русском языке. Моря не видно, но оно совсем рядом.

«Вот искупаться бы сейчас нагишом! Моя спутница, пожалуй, не отказалась бы».

Домет вынул платок и вытер лицо и шею. Ему захотелось пить. Он покосился на декольте Лининого платья.

— У вас красивая цепочка.

— Спасибо. Я ею очень дорожу. Бабушка подарила, — она дотронулась до цепочки.

— По-моему, на ней висят две еврейские буквы, — сказал Домет.

— Верно. Буквы, «хет» и «йод». Из них состоит слово «хай», «жизнь», и они приносят счастье.

— Всего две буквы, и целая жизнь?!

— Бывает, на целую жизнь и одной буквы слишком много.

— Когда вы приехали в Палестину? — спросил Домет.

— Пять лет назад.

— Из Германии?

— Нет, из России.

— Но у вас прекрасный немецкий.

— Моя бонна была немкой.

— Она тоже приехала с вами?

— Нет, она уже умерла. Но, будь она жива, обязательно приехала бы. В юности она побывала в Палестине, и ей тут очень понравилось.

— А вам тут нравится?

— О Палестине нельзя сказать «нравится». Нравитесь мне вы.

— Вы мне тоже.

— Разумеется. Не нравилась бы, не пошли бы ко мне ночевать.

— Вы плохо знаете мужчин.

— Я плохо знаю?! Да я их вижу насквозь. Поэтому и не могу ни с одним оставаться дольше недели.

— Так я, значит, на неделю?

— Ну, зачем же так надолго. На ночь. Вы шокированы?

— Откровенно говоря, да.

Лина расхохоталась.

— Вот мы и пришли. Только тихо-тихо, хозяев не разбудите.

Они прошли через маленький садик, где стоял терпкий запах каких-то ночных цветов, поднялись на второй этаж по полутемной лестнице и остановились перед дверью с начищенной до блеска медной табличкой «Профессор, доктор М. Фляйшер». Лина приложила палец к губам, вынула из сумочки ключ и осторожно повернула его в замочной скважине. Потом взяла Домета за руку и, не зажигая свет, на ощупь повела по коридору. Как поводырь — слепого. Его губы почти коснулись ее отброшенных назад рыжих волос. Не успели они сделать и нескольких шагов, как споткнулись обо что-то, и раздался страшный грохот. Потом наступила тишина, и послышался женский голос:

— Опять эта девка кого-то привела, — раздраженно сказала женщина.

— Если бы не ее деньги, — ответил усталый мужской голос, — тебе пришлось бы и сейчас мыть полы у соседей.

Линина комната была освещена лунным светом. Аккуратно застеленная кровать с никелированными шарами, небольшой стол, небольшой буфет, полка с книгами, занавеска на веревочке вместо платяного шкафа…

— Хозяйка нарочно ставит корыто по дороге в мою комнату, — засмеялась Лина. — Иначе как бы она знала, когда я прихожу. Да вы раздевайтесь. Снимите пиджак, галстук.

Она вынула из буфета бутылку водки и два стакана.

— За встречу, — подняла она свой стакан не чокаясь.

Домет снова почувствовал себя слепым, который идет за поводырем. Фрейлейн Лина выделялась из тех женщин, которых он знал: податливых турчанок, страстных сириек, нежных ливанок. И для нее он — «мужчина на ночь». Но это даже забавно: женщина поменялась ролями с мужчиной. Что ж, готовая роль для будущей пьесы. Он посмотрел на Лину. Эта русская женщина походила на какую-то странную птицу, которая не боится людей.

— Раздевайтесь, Азиз, — Лина налила себе второй стакан, — а то скоро ночь кончится. И пейте, это — хорошая водка. Я ее купила у арабов… — она осеклась, но тут же поправилась: — Я имею в виду, в Яффо.

Домет промолчал.

— А вы в самом деле араб, Азиз?

— Разумеется.

— У меня еще никогда не было араба.

— А у меня — еврейки.

— Вот и сравним!

Она толкнула его на постель, и он полетел в какую-то пропасть, а в голове грохотало корыто.

7

Раскрыв очередной номер «Зеркала», Амеири в сердцах выругался по-русски. Этот сукин сын Сильман, который воображает, что говорит по-немецки, напечатал разгромную рецензию на пьесу Домета. Слава Богу, Домет не читает на иврите, но до него рецензия конечно же дойдет: доброжелателей у нас — хоть отбавляй. Нет, этого так оставить нельзя.

Ответ Амеири был опубликован через два дня:

«В последнем номере „Зеркала“ его редактор почему-то выступил в роли литературного критика. В связи с этим хотелось бы ознакомиться с критическими работами господина Сильмана, опубликованными до его приезда в страну. А еще больше хотелось бы понять, как можно критиковать пьесу, которая не переведена на иврит! У драматурга Азиза Домета есть немало пьес, некоторые шли на больших сценах Берлина и Будапешта. Немецкая критика называет господина Домета „новым классиком“. Только у себя на родине господин Домет подвергается нападкам своих соплеменников за то, что относится к евреям, как к братьям. Мало этого, так на него набросился и господин Сильман. Где логика? Вернее, где тут собака зарыта?»

Сунув в карман газету со своей статьей, Амеири зашел в знакомый подвальчик возле базара Кармель, где подают холодное бочковое пиво — единственное утешение в такую жару.

Амеири жадно принялся за пиво, когда у его столика как из-под земли вырос поэт-ниспровергатель, завсегдатай салона Сильмана. Нечесаные волосы, мутные глаза и многодневная щетина свидетельствовали о том, что под воздействием водки на него опять нашло вдохновение. В миру поэта звали Хаим Кац, а он себе выбрал имя и фамилию Авот Исраэль, что в переводе значит «праотцы Израилевы». Облачен он был в неизменный комбинезон, а в руке держал газету со статьей Амеири. Авот подошел к столику и швырнул на него газету.

— Вы сошли с ума!

— И каким образом вы об этом узнали? — насмешливо спросил Амеири.

— Прочитав ваш опус о нашем благодетеле Сильмане. Вас же теперь на пушечный выстрел не подпустят к его салону! А уж от ваших произведений Сильман камня на камне не оставит. Можете не сомневаться.