Осмотрев богему, Амеири подсел к молодой писательнице:

— А поесть тут дают? — спросил он шепотом.

— Вы здесь впервые? — тоже шепотом спросила она.

— Да.

Сильман поднялся с председательского места и осмотрел присутствующих:

— Дамы и господа…

— Еды не будет, только чай с вареньем. Вы — писатель? — наклонившись поближе к Амеири, прошептала молодая писательница.

— Еще нет, но очень хочется им стать.

— Тсс, вы мешаете, — зашикали со всех сторон.

— Дамы и господа, — повторил Сильман, — позвольте преподнести вам приятный сюрприз. Сегодня нас почтил своим присутствием известный арабский драматург… — Сильман заглянул в приготовленную бумажку, — Азиз Домет.

Гости посмотрели в дальний угол, где сидел хорошо одетый, черноглазый, смуглый человек, и вежливо зааплодировали. Мадам Сильман наградила Домета сияющей улыбкой, а молодая писательница опять тихонько спросила Амеири.

— Вы знаете этого арабского драматурга?

— Это я его сюда и привел, — ответил тот.

— Господин Домет, — продолжал Сильман, — прочитает нам отрывки из своей новой пьесы «Йосеф Трумпельдор».

По комнате прошел легкий гул удивления.

— Пьеса написана по-немецки, но, насколько я знаю, все присутствующие владеют этим языком.

Раздалось дружное: «Да, да».

— Прошу вас, герр Домет. Это место для вас, — он показал рукой на кресло, обитое плюшем. — Располагайтесь. Вода — на столике рядом.

Подавляя нервную улыбку, Домет встал, поклонился, прошел к своему месту, уселся поудобнее и раскрыл рукопись.

— Господа, я прочитаю вам отрывок из первого акта.

«Картина первая. Арабские повстанцы угрожают еврейским поселениям в Верхней Галилее. Трумпельдору поручено организовать оборону поселения Тель-Хай. На сцене — Трумпельдор и Двора. Они стоят у задника, на котором нарисован фасад дома, и говорят по-русски.

Трумпельдор: Сколько у нас оружия?

Двора: Не считая твоего маузера, один пистолет и два ружья.

Трумпельдор: Мало. Для настоящей обороны нам хотя бы еще три ружья.

Двора: Что же делать?

Трумпельдор: Надеяться на помощь твоего шейха.

Двора (обиженно): Он такой же „мой“, как и твой.

Трумпельдор: Но он же в тебя по уши влюблен.

Двора: Ну и что? А я, может, в тебя по уши влюблена.

Трумпельдор: Двора, перестань. Ты же знаешь, мы с тобой товарищи по оружию. А без шейха мы Тель-Хай не защитим.

Двора: Ну, какая на него надежда, он же — араб.

Трумпельдор: Как тебе не стыдно! Неужели ты думаешь, что все арабы — враги?

Двора: А ты так не думаешь?

Трумпельдор: Эх, Двора, Двора! Сколько мне еще с тобой работать, чтобы ты поняла: эта земля и наша, и арабов. Так что жить нам с ними вместе…».

Время от времени вытирая пот со лба, Домет дочитал отрывок до конца, выпил воды и сказал:

— А теперь — последняя картина из третьего акта.

«Тель-Хай. Рядом с домом сидят Трумпельдор, Сарра, Ицхак, Натан, Зеэв, Залман, Двора, Яаков.

Трумпельдор: Нам нужны люди, готовые отдать жизнь за Эрец-Исраэль. Мы должны создать новое поколение, у которого не будет личных интересов — только общественные. Железо, из которого можно выковать все, что нужно для нашей родины. Нужен винтик — я готов им быть. Нужно землю копать? Буду копать. Стрелять? Буду стрелять. Я готов на все, что нужно родине. На любой приказ — один ответ: готов.

Ицхак: Но как же тогда…

Раздается выстрел. Все вскакивают. Арабские повстанцы у входа в Тель-Хай.

Трумпельдор: Тревога! По местам!

Поселенцы разбегаются по своим постам.

Сарра: Ося, не открывай ворот. Они всех убьют.

Трумпельдор: Нас так просто не убьешь. Натан, пойди, переговори с их главарем.

Натан идет к воротам и переговаривается с арабами.

Натан (кричит): Их командир хочет, чтобы вместе с ним впустили еще шесть человек.

Трумпельдор: Впустить. И держать на мушке. Если что, по моему приказу открыть огонь.

Как только Натан открывает ворота, толпа арабов с криками врывается внутрь.

Трумпельдор: Огонь!

Двора: Ося, они нас окружают!

Слышны выстрелы, разрывы гранат. Трумпельдор падает, раненный в живот.

Натан: Осю ранили! Осю ранили!

Зеэв: Надо перенести его в дом.

Натан: Мы с Залманом его перенесем, а ты нас прикрой.

Под огнем они переносят Трумпельдора в дом.

Трумпельдор: Где арабы?

Залман: Мы их отогнали к воротам.

Трумпельдор: Сколько у нас убитых?

Залман: Двое. Яаков и…

Трумпельдор: Говори!

Натан (смотрит в сторону): Двора.

Трумпельдор: У меня в сумке — две гранаты. Возьми, Натан, и — живо на свой пост.

Натан берет гранаты и убегает.

Залман (выглянув в окно): Зеэва убили.

Взрывы гранат, крики, ржание лошадей. Вбегает Ицхак.

Ицхак: Арабы удирают! Мы победили! Ося, мы победили!

Залман: Ося, ты слышишь? Мы победили! Ося, ты слышишь? Ося!

Ицхак (тихо Залману): Ося умирает.

Трумпельдор: Хорошо умереть за родину».

Публика громко зааплодировала, а пожилая писательница крикнула: «Браво!»

Сильман пожал руку Домету, выдержал паузу и обратился к присутствующим:

— Ну-с, кто хочет высказаться?

Первой вскочила мадам Сильман. Чуть шепелявя, она стала хвалить героический дух пьесы. Особо отметила, что автор нашел место и для ярких женских образов, что только украшает пьесу.

За ней поочередно выступили литературные критики. Они подчеркнули правильное соотношение положительных и отрицательных героев, а также удачное построение сюжета и конечно же блестящую концовку.

Поэт-ниспровергатель начал было критиковать бесцветность главного героя и скучные монологи — «живые люди так не говорят», но его перебила пожилая писательница:

— Что вы такое, простите, болтаете! — она бросила на Домета обожающий взгляд. — Господин Домет обессмертил нашего героя. Обессмертил! Это больше, чем пьеса. Это — памятник Трумпельдору.

С пожилой писательницей полностью согласилась эссеистка, заявив, что по глубине философского осмысления еврейско-арабских отношений эта пьеса выделяется среди всего, что было написано до сих пор на всех известных ей языках.

— А сколько языков вы знаете? — не без ехидства спросил поэт-ниспровергатель.

— Три, — ответила эссеистка, — а вы?

— Господа, — вмешался Сильман, — мы же не в детском саду. Кто еще хочет высказаться?

Фельетонист похвалил Домета, но отметил, что действие пьесы развивается не так энергично, как хотелось бы, и кое-какие монологи следовало бы сократить.

— Это ваши фельетоны нужно сокращать, — беззлобно пробасил профессор истории. — Неужели вы не понимаете, что пьеса — не газета. Ее играют. А вы знаете, герр Домет, — обратился он к Азизу, — вам удалось уловить нечто, присущее только нашим первопроходцам. Они ведь и впрямь готовы умереть за эту землю, чего нельзя сказать о нашей богеме. О присутствующих, разумеется, не говорят.

Сильман постучал председательским молоточком и перешел к заключительному слову:

— Безусловно пьеса господина Домета в общем производит благоприятное впечатление, — начал он, — но…

Тут молодая писательница, которая молчала во время всего обсуждения, тряхнула рыжей копной и громко перебила:

— Пьеса господина Домета без всяких «но», «в общем» и «в частностях» производит замечательное впечатление.

— Я попросил бы не перебивать меня, — Сильман недовольно постучал молоточком. — В пьесе есть погрешности.

— Вы у всех выискиваете погрешности, — снова ввернула молодая писательница, — только в стихах вашей жены их нет.

— Вы… вы… — в ярости задохнулся Сильман.

— Как вы смеете? — пискнула мадам Сильман.

— Я-то смею, — парировала молодая писательница. — А вот ваш супруг боится похвалить пьесу, в которой автор посмел написать о наших отношениях с арабами, о чем до него еще никто не писал.