Я хотел жениться на Джессике. То есть не то чтобы я успел купить кольцо, но я представлял ее в своем мире. Она нравилась моей матери и любила меня. Все было очень просто. Но, узнав, что она сделала аборт и не сочла нужным рассказать мне о беременности, я потерял контроль. Разве мое слово не должно было что-то значить, когда речь шла о моем ребенке?

А затем Оливия вернулась. Вернулась, танцуя, будто сирена. Я точно знал, что у нее на уме, когда она явилась в мое общежитие и поманила меня пальцем с танцпола. Если бы она не вернулась ко мне, я нашел бы ее сам. Забудь все, что знаешь, сказал я себе. Ты принадлежишь только ей. Не берусь гадать, откуда я знал об этом. Возможно, наши души соприкоснулись под тем деревом. Возможно, я просто решил любить ее. А возможно, любовь вообще не могла быть чьим-то решением. Но когда я смотрел на эту девушку, то и себя видел иначе, и вовсе не в выгодном свете. Ничто не удержало бы меня от нее, а подобное толкает человека на вещи, на которые он и не предполагал, что способен. То, что я чувствовал к ней, ужасало меня. Это было пожирающей одержимостью.

По правде, тогда я коснулся лишь поверхности одержимости. Настоящая одержимость ждала впереди.

– Передай масло, пожалуйста.

Проклятье.

Прежде чем передать ей масло, я оцениваю значительность ее просьбы. Передавая женщине масло за столом, ты оказываешься в весьма серьезной ситуации. Я перехватываю ее руку, когда она тянется за ним, и целую внутреннюю сторону ее запястья. Она пахнет чистыми простынями. Она улыбается мне – она всегда улыбается. На щеках у нее ямочки; чем шире улыбка, тем очаровательнее ямочки. Мы с Джессикой не живем друг с другом официально, но по очереди проводим время в наших квартирах. По большей части – у меня, но только потому, что я люблю спать в собственной постели. Я смотрю, как она намазывает масло на свой тост, пока играет во что-то на своем айпаде. Между нами происходит что-то замечательное. Внутри меня по-прежнему выжженная пустыня, но ее присутствие делает ее более выносимой.

– Передай соль, пожалуйста. – Мне хочется кое-что проверить. Понять, что я чувствую. Она передает соль, не отрываясь от экрана, и я хмурюсь. Общеизвестно, что нельзя передавать соль, не передавая перец. Они всегда идут в паре. Если кто-то просит об одном, обязательно нужно предложить второе. Теперь придется с ней расстаться.

Шутка, просто шутка.

Мы собираемся на работу и целуемся в лифте, пока он не останавливается на первом этаже.

– Калеб, – зовет она, когда я уже готовлюсь уйти.

– Да?

– Я люблю тебя.

Ого. Ладно…

– Джесс, – говорю я, – я…

– Ты не должен отвечать, – улыбается она. – Просто хочу, чтобы ты знал.

– Хорошо, – медленно киваю я. – Тогда до вечера… да?

Она кивает.

Восемь месяцев и одна неделя – именно столько прошло с тех пор, как она впервые провела со мной ночь. Акиссежд – не то чтобы плавно скатывается с языка, как бывает с другими. Ее признание ощущается странным, хотя я не могу понять почему. Возможно, нам пора съехаться. Я сажусь в машину и на полную мощность включаю кондиционер. Ей нравится моя борода. Леа не стерпела бы, если бы я отпустил бороду. Она говорила, что мужская щетина раздражает ее кожу. Когда она использовала это слово, раздражает, мне хотелось развестись с ней. Или, возможно, мне просто всегда хотелось развестись с ней. При мысли о Леа к горлу подкатывает тошнота. Не из-за нее… у нее уже нет власти надо мной. Из-за той маленькой девочки.

Но я стараюсь не думать о ней. Когда я добираюсь до офиса, моя мать оказывается там – навещает Стива.

– Его не бывает дома в последнее время, а ты так редко приезжаешь, – говорит она, заключая меня в объятия. – Приходится мотаться сюда, чтобы повидаться с моими мальчиками.

Моего брата она не упоминает. За то, что он переспал с моей бывшей женой, она зла на него не меньше, чем я. Леа решила добить меня этой новостью в тот же вечер, когда сообщила, что не я отец ее ребенка. И я бы солгал, сказав, будто не гадаю, может ли Эстелла быть его. Нет ничего больнее этого.

– Как поживает Джессика? – спрашивает мама.

Я тонко улыбаюсь, перебирая бумаги на столе. Она расположилась в кресле, давая условный знак, что пришла поболтать. Если не подкинуть ей пищу для беседы, она не уйдет.

– Утром она сказала, что любит меня.

– И ты ответил ей взаимностью?

– Нет.

Несколько секунд она молчит, а затем говорит:

– Мне нравилась Леа. Когда ты потерял память, она тебя не оставила. Как мать, я не могла не оценить такой поступок. – Она вздыхает. – Но я знаю, что ты все еще любишь ту девушку.

Моя очередь вздыхать.

– Понятия не имею, о чем ты. Но даже если бы понимал, не стал бы с тобой это обсуждать. Так что давай о чем-нибудь другом. Как там твои розы?

– Даже не начинай. Джессика замечательная, Калеб, правда. Но ей нужно, чтобы ты принял на себя обязательства. Это ты понимаешь?

– Да.

– Ты хочешь жениться снова? Хочешь… завести детей?

Я вздрагиваю.

– Не совсем.

– Нельзя позволять одной-единственной женщине украсть все, что ты из себя представляешь.

Я ценю свою мать, на самом деле. Но она не подозревает, о чем говорит. Мое сердце по-прежнему разбито, и я пытаюсь разобраться, как жить без того, о чем мечтаю. И ради этого нужно отпустить старые грезы и создать новые. По крайней мере, мне так кажется.

– Я больше этого не хочу, – твердо говорю я.

– Я видела Эстеллу.

Я цепенею.

– Что?

– В торговом центре. Я столкнулась с Леа, а Эстелла была с ней.

Я замолкаю. Не нахожу слов. Как она? Она говорила о чем-нибудь? Как она выглядит?

Провожу рукой по шее, взглядом задерживаясь на подлокотнике кресла.

– Она была моей внучкой. Я люблю ее, – к концу фразы ее голос дребезжит, и я впервые задумываюсь, что должна была чувствовать моя мать. Она тоже потеряла Эстеллу.

– Она твоя, Калеб. Я чувствую.

– Мама, перестань…

– Нет. Сдай тест на отцовство. Что-то здесь не так.

Я прекращаю то, что делаю, и тоже опускаюсь в кресло:

– Зачем ей лгать? Она теряет алименты на ребенка и на няню, не может выдвигать никаких претензий.

– Ох, Калеб. Леа – из тех женщин, для которых месть важнее практических соображений.

У меня мурашки. Во имя всего святого.

Я качаю головой:

– Ты хочешь, чтобы это было правдой, и я тоже, но все совершенно не так. Хотя есть вероятность, что она все-таки твоя внучка. Поговори со своим сыном.

Она сжимает губы, выставляя себя старше, чем она есть:

– Просто подумай. Если Леа откажется, можно потребовать право на тест в суде. – Она наклоняется вперед. – Калеб, у нее точно такой же нос, как у тебя.

– Проклятье. Все, заканчиваем. – Я никогда не сквернословлю в ее присутствии. Я встаю и провожаю ее до двери. Перед тем как мягко подтолкнуть ее в коридор, целую ее в щеку. – Ты отличная мать, но я уже взрослый. Иди, спутывай карты Сета.

Она улыбается, гладит меня по лицу и теперь выглядит еще более взволнованной, чем раньше.

– До встречи, сын.

Она была в моих тисках. Не слишком крепких, но она была моей. Наши отношения завязались легко. Ежедневная рутина давалась просто, почти воздушно. Мы играли, целовались, часами обсуждали все значительное и бессмысленное. Я никогда не мог предугадать ее следующую реплику, и мне это нравилось. Она так отличалась от девушек, к которым я привык. Даже Джессика – единственная, в кого я почти влюбился, – никогда не пробуждала во мне тех же чувств, что Оливия.

В один особенный день мы говорили о детях – о том, сколько детей хотим. Или, возможно, я говорил. Оливия предпочитала не заглядывать далеко в будущее.