– Уже ушла, ― снисходительно улыбнулась Любовь Гавриловна и тихо притворила дверь.

Распорядившись насчёт чая, вызвала для отчёта экономку, хотя о делах думать совсем не хотелось ― не выспалась. Застолье, конечно, хорошо, но так хлопотно…

Хозяйством заведовала Мария Васильевна, тётушка её подруги, из-за неудачного брака (мужа убили в трактирной потасовке) оставшаяся без средств и жилья, домишко быстро за долги забрали. Васильевна улыбалась редко, с горничными и кухарками была сурова, порой даже излишне, но дом содержала в таком порядке, что её не раз в шутку обещал сманить Григорий, которому с экономками не везло. Зато с женой у Гриши всё сложилось. До сих пор друг на друга не наглядятся. Раечка на купчиху совсем не похожа. Маленькая, с тонкой талией и крохотными ручками-ножками, словно девочка. И образованная: на скрипке играть обучена, три языка знает, книжки какие-то читает. Но нрава крутёжного. То уроки рисования берёт ― потом всем свои акварельки дарит; то уговорила мужа имение загородное купить, чтобы с парком и прудом, как у помещиков; а сейчас вот актёрством увлеклась, домашние спектакли ставит, и сама в них играет. Неугомонная. Хотя ребёнок только один ― Никки, это если на английский манер звать, а так он Николай, Коленька. Раечка говорит, что здоровье не позволяет. Носиться как оглашенной позволяет, а дитя ещё одного родить ― нет. Чудно!

Сама же Любовь Гавриловна останавливаться не собиралась ― сколько Бог деток даст, столько и будет. У неё организм, спасибо опять же Создателю, крепкий, надёжный. Нигде не колет, не стреляет, не чешется.

Больше всего ей нравилось то нежное время, когда плод только начинал расти и особых неприятностей не доставлял, то есть примерно месяцев до шести. Она молодела на глазах, наливалась жизненными соками, словно девица на выданье, игривость такую чувствовала, что даже перед мужем неловко. А вот последние месяцы перед родами старалась тихо перетерпеть ― слишком много неудобств телесных и мучительств всяких, даже шпильку с пола не подобрать, не то что кокетничать. Деток своих она, конечно, любила, но особо их воспитанием не утруждалась ― на то няньки есть, чтобы голубить и жалеть, а для обучения наукам ― учителя с гувернёрами, сама же, занятая управлением большого семейного хозяйства, виделась с детьми недолго и чаще для надзора за их поведением.

В ожидании экономки Любовь Гавриловна в кресле устроилась, ладонь на живот положила: дождалась лёгкого движения, словно рыбка проплыла, и улыбнулась ― будет Ивану радость, по всем приметам ― мальчик. В этот раз торопиться с известием не стала, выждала положенное время, чтоб сомнений не осталось, а то в прошлом году с календарём напутала, обнадёжила муженька, да мечты пустыми придумками обернулись. Ещё вчера хотела сообщить, да минутки подходящей не нашлось, а сегодня мужу неможется, не до известий. Вот если к вечеру полегчает, тогда и ему даст послушать, как дитё ножкой бьёт, толкается.

Экономка в дверь постучала, прервав её мечтания. Собралась Любовь Гавриловна, мысли лёгкие из головы выкинула, строгости на себя напустила, а когда отчёт Марьи Васильевны выслушала, новыми распоряжениями её озадачила, вдруг вспомнила о гувернантке, что привезла Геничка из Петербурга. Вот тебе на! В суете-заботах совсем забыла её для знакомства вызвать. Видеть-то, конечно, видела, а вот поговорить минуты свободной не нашлось. Негоже!

– Васильевна, ― сказала она, ― попроси ко мне эту, как звать-то сразу и не выговоришь, Виль-ге…

– Мину, ― подсказала экономка, уже успевшая сократить труднопроизносимое имя до вполне доступного варианта, – Мину Осиповну.

– Пусть будет Мина Осиповна, ― не стала спорить Любовь Гавриловна, ― да вели горничной чаю нам подать и ватрушек. Погляжу, что за особа к нам пожаловала. Хоть и рекомендации ей Пал Игнатич дал отменные, а всё ж надо приглядеться повнимательней, кому дитя собираемся доверить. Мне вообще хотелось, чтоб это француженка была, у них и манеры, и вкус… Но дядечку-то надо уважить ― уж очень за неё просил, вроде она какая-то дальняя родственница жены его.

– Уважить, конечно, надо, ― поддакнула экономка, давно привыкшая, что хозяйка с ней длинные беседы ведёт, ― а француженку чего? можно будет и потом выписать, когда Таша чуть подрастёт.

– И то верно, пусть пока немочка будет. Ну ладно, давай, зови. И, будь добра, разберись наконец с новой горничной, эта дурёха мне опять мыло марсельское подсунула, ведь сказано, чтоб мятой было надушено, а такое только казанское бывает.

Гувернантка, одетая в плотное, мышиного цвета платье с узким лифом, застёгнутым до самого горла, тихо вошла в библиотеку, которую хозяйка приспособила под свой кабинет, и остановилась возле дверей в нерешительности.

– Проходите, садитесь, ― указала на стул Любовь Гавриловна, с интересом всматриваясь в её лицо, которое показалось совсем невыразительным, бледным и немного робким, но складочка на переносице и плотно сомкнутые губы всё-таки указали на некоторую твёрдость характера.

– Вильгельмина Осиповна Гречнёва, ― представилась гувернантка и положила на столешницу из палисандра свои бумаги, поверх которых лежало письмо от дяди.

– Документы посмотрю позже, ― Любовь Гавриловна небрежно сунула их в ящик бюро, ― а вот послание от любезного Пал Игнатича прочту сразу. Да вы садитесь, садитесь, пейте чай, у нас тут всё по-простому, по-домашнему. Мне сказали, что вас можно Миной называть?

– Как вам будет угодно.

Несколько минут Любовь Гавриловна молча разбирала дядюшкин почерк, затем сунула письмо в тот же ящик и, немного подумав, его на ключ закрыла. Предосторожность отнюдь не лишняя ― потому как второй год гостит у них её прабабка Антонида, старушка непоседливая, любопытная. Ей ничего не стоит перехватить чужую переписку, а потом пересказать секреты прилюдно, а то и вовсе наплести небылиц, в голове старой столько глупостей намешано. Домашние, зная её слабость, уже не раз подсовывали ей старые письма и жутко веселились, когда она, удивляясь, недоверчиво покачивала головой:

– Марья-то опять родила, и снова Васенькой назвали.

Как многие пожилые люди, что остались в стороне от главных событий, она, почти не выходившая из дома, остро нуждалась в общении, разговорах, хоть каких-то эмоциях. Любовь Гавриловна даже распорядилась к ней компаньонку приставить, но Антонида Макаровна быстро её извела, замучив фантазиями, а потом, не встретив должного отклика, и придирками. В последнее время стали замечать, что бабуля порой своей комнаты найти не может, и засыпает, где придётся, то на стуле за буфетом, то под лестницей на оттоманке, а то и вовсе в чужой постели, если доберётся туда раньше её хозяина.

«Надо не забыть гувернантку об том предупредить», ― подумала Любовь Дмитриевна и перешла непосредственно к расспросам. Но как ни старалась, разговорить девицу не смогла. Та отвечала на вопросы коротко, без подробностей, только из какой семьи, где училась, у кого работала, какими знаниями владеет. Пожелания по воспитанию девочки выслушала молча, не высказав никаких возражений и не обозначив своего мнения.

Вежливая, словно в панцирь ледяной одета.

– Хорошо, Мина, ступайте, ― вздохнула Любовь Гавриловна, расставаясь с иллюзиями ― в наперсницы такую не возьмёшь, скука одна, и добавила, ― Ташу нянька для знакомства приведёт после обеда. Но заниматься сегодня не надо ― с понедельника начнёте. Пока присматривайтесь. Да, и пусть дитю Варвара Ивановна подарки покажет, вчера не до того было ― гости, шум, суета. В игрушки попроще пусть играет, сколько захочет, а куклу ту, что фарфоровая, в руки особо не давать. Не дай бог разобьёт, сама же и реветь будет. Посмотрит и сразу в шкаф, нянька покажет, в какой. И непременно, на ключ, непременно. Всё. Можете пока идти.

Проводив гувернантку взглядом, Любовь Гавриловна лишь пожала плечами ― дядюшка назвал свою протеже безупречной, а на самом деле она нудная и унылая. Ни посплетничать, ни модные журналы обсудить…

***

Сложив ладони словно для молитвы и чуть касаясь кончиками пальцев подбородка, Таша минут десять зачаровано стояла перед куклой, усаженной гувернанткой в кресло, боясь дотронуться и нарушить всю эту невероятную красоту.