Ана – божественное олицетворение болезни, которая заставляет женщин и девочек убивать себя. О том, что под её влияние обычно попадают девушки, сейчас знают многие. А что ещё мы знаем об этой болезни? Болезни ли? А это точно болезнь или нам просто нечем заняться? Такое мнение тоже распространено. Когда я только начала болеть, врачи не хотели слышать про анорексию. Устало отмахивались и говорили: «Вот родишь ребёночка, и всё пройдёт», а на то, что у меня нет месячных, отвечали: «Тебе надо просто поесть нормально». Просто поесть нормально – пельмени, жареную картошку. «Просто»? Нет в этом ничего простого.

Они правы: еда – это лекарство, но проблема в том, что мы не хотим лечиться.

Отсутствие месячных заставляло меня чувствовать себя особенной. Даже больше – я чувствовала себя сверхчеловеком, со злорадным превосходством смотрела на женщин, которые покупали в аптеке прокладки или тесты на беременность.

Анорексия – болезнь, узнав которую однажды, уже не сможешь от неё освободиться. Она сжирает изнутри и убивает всё человеческое. Это неосознанное стремление к смерти. Буду худеть, пока не достигну нуля. Полюби голод и желай быть голодной.

Анорексия – это способ показать другим, как тебе больно. Я хочу, чтобы моя жизнь отражала то чувство боли, которое живёт глубоко внутри меня.

Эта болезнь ограничивает пространство человека до предела – собственное тело становится клеткой. Но погружение в себя расширяет внутреннее пространство до бесконечности. Потому что в себе, в возможности ощущать свои кости, она открывает вечность.

Мысли о еде заполняют каждую минуту. Еда, как и её отсутствие, вытесняет все остальные желания, всё человеческое. Любые отношения отметаются как лишние или разочаровывающие. Еда становится культом, а приём пищи превращается в ритуал. Сколько бы ты ни ел, голод не пройдёт.

И вот этим я занимаю свою голову? Для чего это нужно? Для чего думать о еде каждую минуту? Жить от отвеса до отвеса? Для чего стремиться к нулю? Для чего исчезать?

Я не могу это объяснить. Но знаю, что, испытав однажды, никогда не сможешь забыть ощущение от своих костей. Видеть и трогать свои кости – наивысшее наслаждение, которое мне доводилось испытывать, но всё остальное вокруг превращается в ад – ты выпадаешь из общества, из семьи, из жизни. Перестаёшь быть человеком, или даже кажется, что всё это происходит не с тобой, а ты – маленькая клеточка где-то внутри этих костей.

Анорексия – это время амбивалентности. Я могла чувствовать две несовместимые вещи одновременно. Я чувствовала себя самой несчастной и самой счастливой девочкой на планете.

Мир схлопнулся до пределов моего тела, но при этом он был так глубок, что за его границами мне ничего не было нужно. Мои косточки – они сулят все наслаждения мира, но почему я плачу?

Анорексия позволяет мне не чувствовать себя одинокой. Она понимает меня, я могу рассказать ей всё. Мы держимся вместе, потому что остались одни в целом мире. Вдвоём бороться против всего мира проще, чем поодиночке. Она – злонамеренна. Я – чувствительна. Мы обе готовы вспыхнуть. Спичка и коробок. Взрывоопасная смесь.

Мы передвигаемся с изумительной лёгкостью и быстротой. Как ненависть и любовь, всегда ходим под руку. Мы вызываем жалость и смех. Мы обе обидчивы. Обе серьёзны – ни одной глуповатой улыбочки, ни одного случайного смешка. Ана не шутит – тут уже не до шуток. Говорим твёрдое «нет» шуткам дурацким. Мы хорошо ладим, и мне не приходит в голову, что когда-нибудь мы будем существовать отдельно друг от друга.

Моё первое умирание пришлось на лето, целое душное великолепное лето. Я только-только окончила третий курс университета и проводила летние каникулы в городе, слоняясь по центральным улицам. Я была нервной и чуткой ко всему, как подросток. Проверяла себя на прочность, испытывала, что будет.

Сутки удлинились невообразимо. Время текло по-другому, неизмеримо медленно. Вытягивалось, расширялось во все стороны сразу – и в ночь, и в день. Я позволила ему ускользать.

Я не ела со страстным упорством, с безжалостной самопоглощённостью, вызывающими невольное уважение. Вы всё ещё едите? Вы всё ещё не можете прожить ни дня без шоколадки? Тогда мы идём к вам. Посмотрите на нас. Мы научим вас плохому.

Начиналось это медленно и наполняло, делалось всё больше и больше, накатывало волна за волной, волна за волной. Но я быстро сообразила, что к чему. Что это болезнь. Есть девочки, которые худеют и не осознают, что к ним пришла Ана. Но я всегда знала, что это болезнь. Загадочная. Неизлечимая. Я была готова отдать ей жизнь. Пожалуйста, забирай.

Нельзя было не сообразить, во что я ввязалась. Появляется такой блеск в глазах, который ни с чем не спутать. Я узна́ю сестру-анорексичку, сколько бы она ни весила. Уж я-то сумею её распознать. Но другим это не так очевидно. Никто не замечает, когда точки опоры начинают рушиться. Что видела мама, когда её юная дочь выпархивала из своей комнаты, скидывала одежду на кресло и, оставаясь в одних трусах, вставала на весы? Отрывала ли она взгляд от экрана телевизора, когда я голая прыгала по квартире и верещала от счастья:

– Отвес! Отвес! Отвес!

Это должно было бы насторожить, но в другой жизни и в другом мире, где на продуктах, чтобы продавать больше, не пишут Light, Low calories, Fitness, Sugar free.

В комнате кроме нас двоих было нечто огромное. Тогда она ещё не представляла, как сильно я нуждаюсь в помощи. Не знала, как много я от неё потребую потом и сколько боли принесу.

«Пока не закроешь сессию, никакого интернета», – говорила мама, вытаскивая роутер из сети и пряча. Весы стояли в том же углу, что и роутер, но никто не догадался убрать их или просто вынуть из них батарейки.

– Ты такая… звонкая, – сказала мама однажды, когда я, окрылённая первыми успехами на поле битвы с весом, надела то самое маленькое чёрное платье. Меня накрыло волной кайфа, и я окунулась в него с головой. Самое сложное в книге – найти слова, чтобы описать этот кайф. Вам придётся поверить мне на слово. Мне снесло голову.

То, что я проживала, называют конфетно-букетным периодом с болезнью. Этот этап, как и в паре, быстро заканчивается, но ты запоминаешь кайф от него и продолжаешь верить, что можно испытать его снова.

Кости топорщатся под кожей, точно проволока. За их проявлением наблюдаешь, как за сотворением Вселенной. Весь мир сосредотачивается в одной точке. Исчезают все проблемы. Исчезает всё. Жизнь приобретает такую колдовскую лёгкость, что кажется – вот сейчас оторвёшься от земли и улетишь. Я чувствую в себе источник внутренней энергии, о котором раньше и не подозревала. Чувствую себя сверхчеловеком.

Насколько надо быть несчастной, чтобы находить в этом кайф? О, глубоко несчастной. Счастье было чем-то тривиальным. Меня не интересовало счастье как таковое. Страдание казалось куда более естественным. Но Ана сделала меня счастливой. Ана окутала меня розовой дымкой счастья, как запах самых сладких духов.

Видеть ужас на лицах людей, от голода не спать ночи напролёт. Всё это доставляло кайф. А про головокружения и звёздочки перед глазами я даже не говорю. Когда с зубов, не попрощавшись, ушла эмаль, я не придала этому значения. Я не улыбаюсь и не смеюсь, поэтому не замечаю, что зубы превратились в тёмные провалы.

– Где эмаль потеряла? – спросила стоматолог, когда я пришла на приём.

Я рассмеялась, громко, дико. Это был мой последний настоящий смех. О, такой яростный безудержный смех до слёз. «Где эмаль потеряла?» Потом ещё долго я про себя гоготала над этой грубой шуткой.

Часто я приходила в ужас от того, что здоровым людям кажется обыденным. Я застывала перед какой-нибудь едой, оставленной на столе. Она казалось одновременно слишком простой и слишком сложной. Невыносимой. Диковинной. Она насмехалась надо мной. Она будто была чем-то другим за миг до того, как я её увидела, и умело притворялась безобидной.