Я не знала, сколько в пирожном калорий. Ни на секунду не задумывалась, как все эти пирожные отразятся на моей фигуре. Я чувствовала себя всесильной. Я могла поужинать и лечь спать, перекусить в постели чем-то сладким и лечь спать без единой мысли о калориях, отёках от сладкого и весе. Сейчас это кажется чарующе неправдоподобным и от этого ещё более волнительным.

В другое время, когда не писал стихи, он увлекался фотографией. Снимал только на плёнку. Цифру считал фейком, жалкой подделкой. Свой первый фотоаппарат он нашёл на улице. Это могло значить что угодно. Он мог одолжить его и не вернуть, мог поменять на тетрадь стихов или выиграть в споре. Он любил заключать пари. Мы всё время заключали пари. Но, скорее всего, он его просто украл.

Он проявлял и печатал снимки в ванной и увешивал ими все стены. Фотоаппарат заставал врасплох. Меня он снимал фрагментами, поднося камеру очень близко к какому-то участку тела. Моё лицо на фотографиях было либо растерянным, либо со смущённой улыбкой или смехом.

У него было плохое зрение. Он говорил, что одним глазом видит не меня, а расплывчатое пятно. Камера была компенсацией за неработающий глаз. На фоне его вытянутой фигуры фотоаппарат казался по-игрушечному маленьким. Висел на шее, как африканский амулет.

Йен Кёртис распевал, как любовь разорвёт нас на части. А я думала: почему что-то настолько хорошее заканчивается так быстро?

Всё испортилось, когда я стала слишком много читать. Или, наоборот, я стала слишком много читать, когда всё испортилось. Жадно бросалась от одной книги к другой, от автора к автору. Я сидела над книгой так долго, что буквы начинали плыть перед глазами. В детстве, когда мне что-то не нравилось, я запиралась в своей комнате и читала. Здесь у меня не было своей комнаты. Только продавленный диван.

Заметив скуку или раздражение в его взгляде, я испытывала чудовищный внутренний разлад. И с удвоенным усилием старалась развлечь его, но было ли ему это нужно? В плохом настроении он непрерывно курил одну за одной красные сигареты.

Бывало и так, что он приходил весёлый в рубашке, застёгнутой не на те пуговицы, с улыбкой притягивал меня к себе, брал моё лицо ладонями и целовал. По этому жесту я определяла, что он в хорошем расположении духа.

Для безработного, отчисленного из вуза студента он был слишком занят, чтобы обратить на меня внимание. Мы жили в разных временах и почти не пересекались. Ночью он писал стихи и корпел над чем-то вроде своего философского трактата, а днём спал. Утром я находила заварку зелёного чая, которая всегда была слишком крепкой, и пепельницу, полную окурков.

Ничего не менялось, только названия книг. «Дон Кихот», «Сентиментальное путешествие», «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», «История Тома Джонса, найдёныша», «Моби Дик». Я зачитывалась «Отверженными» Гюго, Шодерло де Лакло и даже энциклопедистами. Сотни часов я провела на диване с книгами. Да, я невероятно любила читать, но не чувствовала в себе смелости начать писать самой.

На третьем курсе, когда по программе зарубежной литературы мы дошли до французского сентиментализма, всё пошло наперекосяк. Кто виноват? Жан-Жак Руссо виноват. Я засыпала и просыпалась с двумя большими томами, которыми можно было убить – «Исповедью» и «Юлией, или Новой Элоизой». Между прочим, совершенно анархические труды для того времени. Я пропиталась идеями Руссо о положительной природе человека, как печенье в пирожном тирамису пропитывается кофейным ликёром. Восемнадцатый век с его пуританством и представлениями о чистой безгрешной любви проник в мою душу.

Я и без того была урождённым социальным интровертом, но тогда плотная пелена смирения накрыла меня, как молочная пенка густо покрывает кофе. Я загрустила. Так загрустила, что просидела вмятину в диване и не заметила, как поэту стало со мной скучно. Его любовь выдохлась, как откупоренная бутылка минеральной воды. День за днём я напрасно заталкивала эту мысль поглубже и подальше, пряталась от неё, утыкаясь в книгу.

Слишком много смирения ни к чему хорошему не привело. Он полюбил меня за то, что я была немного сумасшедшей, а потом оказалось, что я простая и скучная, с невысокими амбициями и примитивными желаниями. Скудной фантазией и скромными чаяниями. Человек с посредственными способностями, увы! А он не просто стремился к совершенству – он уже был совершенен.

Его улыбка вспыхивала гораздо реже, чем до того, как мы начали жить вместе. Если бы я была умной женщиной, я бы заметила очевидное, но я проигнорировала звоночек, когда он в переписке с другом назвал меня не иначе как «радио, которое никогда не замолкает». Предательский удар в спину, которого я совершенно не ожидала.

Грусть в моих глазах стала такой же старой и тяжёлой, как пожелтевшие тома из серии «Библиотека всемирной литературы». Сумки с едой сменились сумками с книгами. Я тащила их из университета до улицы великого композитора с мазохистским удовольствием.

Шла от метро, срезая путь, через двор с аркой, который попал в стихотворение, мимо магазина «Восток», который мы давно, казалось, в прошлой жизни, переименовали в «Кровосток» и неслись туда жаркими, душными от счастья летними вечерами, выкрикивая стихи. В дневное время воинственный «Кровосток» с погасшими неоновыми буквами на вывеске и высокими каменными ступенями выглядел печальным.

Я иду туда, куда ведут меня эти короткие улицы, вдоль хрущёвок, которые тоже остались в стихах, маленьких кирпичных домов, проседавших к земле. И я проседала под тяжестью своей печальной судьбы, строгого взгляда Руссо и сумок с книгами. Я обогнула дом, вошла во двор. Всё было залито солнечным светом. Прошмыгнула в тёмный прохладный подъезд, поднялась на второй этаж.

Я чувствовала, что он дома. Дверь закрыта неплотно, из-за неё доносилась негромкая музыка, а на обувной полке стояли незнакомые кроссовки. Женские. Они были ослепительно-белыми с розовыми полосками. Я не стала делать поспешных выводов – может быть, в гости зашла его подруга, с которой они называли друг друга братом и сестрой. Они дружили со школы. Она говорила по-французски и просила называть её Катрин, я называла её Радисткой Кэт.

Я разулась, открыла дверь и шагнула в комнату. Насколько я могла судить со спины, это была не Радистка Кэт. У Кэт были такие же кудрявые чёрные волосы, как у него. А у этой девушки волосы были светлыми. Он стоял у неё за спиной. Штаны спущены до щиколоток. Руки держат незнакомку за талию. Она, обнажённая по пояс, лежит животом на столе, за которым он по ночам писал стихи. Её кожа была розовой, как кошачий нос, а юбка задрана на спину.

Я увидела себя со стороны, будто в кино. Вот уж чистый ужастик. И ещё эта музыка. Он повернул голову, приложил палец к губам и лениво улыбнулся одним уголком рта. Весёленькая ухмылка застыла на его лице: «Да, немного неловко, но ведь ужасно смешно». Вот что было в этой гримасе. Весело, ему было просто весело. Он хохотнул, как будто это была неожиданная, но при этом забавная встреча. «Тсс, тише», – говорил его беззвучный жест.

Я не произнесла ни единого слова, не издала ни единого звука. На какой-то момент я как будто позабыла, где оказалась, – зачем я здесь? Что делать – драться или бежать? Я не могла двинуться, но почувствовала, как зашевелились волосы на голове. Ощущение было такое, будто мозги выскребали из головы чайной ложкой. А он продолжал раскачивать хлипкий стол с лежащей на нём блондинкой.

Мне не хватало кислорода. Было странное ощущение, что внутри что-то порвалось. Закружилась голова. Стук, который я слышала, – это был не стук его тела о тело этой девушки, он стучал по мне, как молот по наковальне, выковывая из меня воина. Жар разлился по телу. Прикоснувшись тогда ко мне, вероятно, можно было бы обжечься, как о раскалённое железо. В этой точке он сделал меня сильной. Он вернул силу мне.

В конце концов, сбросив оцепенение, я поняла, что мне лучше уйти. Я закрыла общую дверь в квартиру, вышла в подъезд и только там стала диким криком, яростью, унижением. Прислонилась к холодной грязно-зелёной стене, сползла на пол. Сумки с книгами остались на пороге. Странная штука: я почувствовала облегчение, когда подтвердились мои худшие опасения. А я-то думала, так бывает только в кино.