Я работаю спустя рукава. Что на самом деле несложно, потому что, когда я подхожу к цеху, у меня подкашиваются ноги. Больше всего я ненавижу токарный станок, мне кажется, что я сам превращаюсь в металл, который на нем обтачивают. Когда я зажимаю деталь, то представляю, что я погонщик, ведущий стадо на убой. Я не могу думать о чем-то постороннем, даже когда просто смотрю на то, как охлаждают металл. Я чувствую себя опустошенным и одновременно себя ругаю. Меня выводит из себя то, что я торчу здесь, а мог бы стоять у плиты в кулинарном техникуме. Я готов часами смотреть, как тушится мясо, продумывать разные вариации папиных рецептов, а когда вижу металлические цилиндры, то погружаюсь в коматоз.

К тому же я ничего не создаю, а только ломаю. С первых дней я прослыл тут за тупицу. Это уже стало чем-то вроде соревнования между мной и нашим преподавателем, бывшим металлургом, сделавшим небольшую карьеру благодаря преподавательской деятельности на вечерних курсах. В отличие от остальных учителей, которых интересует только механика и которые советуют побольше стараться, он сразу понял, что я тут оказался совершенно случайно. Когда он видит, что я не знаю за что хвататься, то подходит к моему станку, лишь бы я опять чего-нибудь не сломал. В любом случае он мне поставит «удовлетворительно», чтобы не валить на экзамене. Иногда я вижу, как он читает за своим рабочим столом. Он рассказал мне о Бернаре Клавеле, «здешнем» писателе, как он говорит, который ему очень нравится. Он дал мне почитать «Дом других», роман, действие которого происходит в нашем городе и в котором рассказывается об ученике кондитера. Я читал некоторые абзацы вслух отцу, и он говорил, что «все так и было». С этим учителем у нас особые отношения. В конце дня он протягивает мне веник, встает в королевскую позу и объявляет:

— А теперь выход главного по стружке.

Я обожаю собирать стружки в кучки и так — до конца дня. Мои товарищи смеются, когда видят, как я подметаю, расшагивая по цеху.

У нас в классе одни патлатые бородатые здоровяки, все курят самокрутки, от которых першит в горле, и слушают на полную громкость Ван Халена и «Анж». Мы пьем пиво и пастис, катаемся на мотоциклах пьяными. Втыкаем в столовой в баки с пюре отвертки, чтобы не работать. Собираем металлические шарики и готовимся к воображаемым стачкам. Мы почти как братья, хотя у нас учатся и будущие отличные мастера, и те, кто шарит в математике, и непонятно кто. По техническим предметам я почти ноль, по более абстрактным как-то выплываю, но я лучший по французскому, философии и истории. Мы друг другу помогаем — я пишу сочинения и эссе в обмен на идеально начерченные насосы и шестеренки.

Ты же со своей кухни представляешь, что я в скором времени стану выпускником Высшей школы искусств и ремесел[60]. Я тебя не разубеждаю. Когда я выхожу из цеха, то с радостью вдыхаю чистый воздух, а не отвратительный запах металла. Я тщательно мою руки с мылом, так что краснеют пальцы, лишь бы поскорее избавиться от отработанной смазки. Но это мне даже нравится, я представляю себя не технологом или инженером, а просто обычным рабочим, который моет руки, как и ты. Я хочу быть спецом по готовке, инженером плит. Я сказал об этом Габи, когда тот подрезал бук. Он мне ответил: «Я-то тебя отговаривать не буду, но отцу не говори. А то с катушек слетит».

Так что, если хочешь, считай, что я скоро стану начальником цеха, пока ты белки́ взбиваешь. Я уверен, что все разрешится, когда я получу аттестат. А пока я корплю над чертежами. Каждый вечер я начинаю с самого ужасного — вычерчиваю грани цилиндра и конуса, а заканчиваю чудесным «Воспитанием чувств»[61]. Учительница французского и литературы, такая хрупкая, сумела заставить нашу ораву металлургов полюбить Флобера и Верлена. Дикари, запрыгивающие на свои мотоциклы и ездящие по лестницам на улице Вьей-Бушри, мечтают о приключениях вслед за Сандраром и Рембо[62]. Учатся подгонять слова с тем же удовольствием, что подгонять детали в цеху.

Субботним вечером я наконец снимаю рабочий халат и надеваю фартук. Мои руки, такие неловкие за чертежным станком, снова становятся ловкими. Вы с Люлю готовите стейки из оленины, а я помогаю с картофелем фри. Но главное — я готовлю деревенский паштет на следующую неделю. По субботам я дирижирую своим оркестром — грудинкой и щековиной, куриной печенкой, яйцами и репчатым луком. Ты выходишь из себя, потому что я взвешиваю мясо:

— Господи, когда учишься на технаря, как ты, глаз-алмаз уже должен быть!

Из механики я признаю только мясорубку. По субботам я сначала ее чищу, потом немного смазываю арахисовым маслом и накрываю полотенцем, которое пахнет жиром, луком и специями, — обожаю этот запах. Потом креплю на стол и проверяю, все ли в порядке с рукояткой. Я обещаю себе, что как-нибудь обязательно нарисую ее тушью, чтобы показать всю магию пористого чугуна, все округлости и прямые линии. Я бы хотел научиться отливать чугун, например, а не работать на этих ужасных станках.

Ты наблюдаешь за мной краешком глаза, пока я режу мясо:

— Можно покрупнее, а то весь день провозишься.

Кладу мясо в мясорубку вместе с луком. Смешиваю с яйцами, солью, перцем и смесью пряностей. Мне нравится вымешивать сырые продукты, чтобы к рукам липли фарш и яичный желток. Обожаю бархатную гладкость мяса и то, как от лука пощипывает порез на пальце. Я все время пробую, что получается, добавляю соль, прокручиваю пару раз перцемолку. Я вопросительно смотрю на тебя и читаю в твоих глазах ответ: «Это твой паштет, только ты знаешь, что и как». Я выкладываю всю поверхность большой коричневой емкости крепиной[63], которая тонким белым кружевом будет покрывать паштет. Когда я ставлю террин в духовку, ты проверяешь, достаточно ли я налил воды на противень, потому что паштет будет готовиться на водяной бане.

А сегодня я решил приготовить пончики для своей первой в жизни субботней вечеринки. Ты убираешь все со стола, чтобы не мешалось под рукой, присыпаешь стол мукой. Раскатываешь тесто, которое превращается в простыню цвета небеленого полотна. Останавливаешься и вопишь:

— Нож для теста где?!

Люсьен все перерывает. Вываливает кучу вилок и ложек. Ножа нет. Пока ты не говоришь мне поискать в керамическом горшке, где хранишь вперемешку всякие венчики, черпаки и разнокалиберные ложки. Я переворачиваю горшок. В куче предметов лежит и грубо сбитый круглый нож, приделанный к деревянной ручке. С его помощью ты режешь тесто на квадраты, треугольники и кружки. Бросаешь один из них в кипящее масло. Тесто начинает золотиться, ты делаешь пончики, а я вырезаю из теста разные фигуры.

Я иду по старому городу и несу корзинку с завернутыми в полотенце пончиками. Этой ночью холодно, но не влажно, в воздухе пахнет печным дымом. Чем дальше я шагаю по улице, на которой находится лавка, где торгуют кониной и висит огромная вывеска в виде конской головы, тем сильнее становятся звуки музыки. Ты всегда отказывался готовить конину. Ты говоришь, что, когда лошадей ведут на бойню, у них человеческий взгляд.

Я слышу «Африканское регги» Нины Хаген, музыка вырывается в приоткрытое подвальное окошко. Взлетаю по ступенькам, толкаю тяжелую дверь, меня ослепляет блестящий шар под потолком, он крутится, и кажется, что движения танцующих хаотичны. Люди кучками перемещаются по лабиринту сводчатых подвалов. Пахнет плесенью, табаком и пачулями. Я со своей корзинкой замер столбом на верхней ступеньке лестницы. Кто-то втягивает меня в круг приятелей, стоящих около мусорного ведра, заполненного пустыми пивными банками. Один из них открывает еще одну с помощью зажигалки и протягивает мне. Его сосед открывает пиво зубами и выпивает зараз. Мы — дикари из бедного пригорода, оказавшиеся среди буржуазного оазиса старого города. Мы — апачи, мы спустились с гор. Индейцы-металлурги, прежде чем пойти на дискотеку, закинулись пастисом. Они стоят в своих дешевых американских куртках с барахолки и рассматривают парней и девиц в «Шевиньоне»[64]. Они смеются, когда видят, что у меня на куртке прилипла сахарная пудра с пончиков, а сами их жуют и смотрят на ребят из обычных лицеев.