В понедельник Люсьен возвращается и говорит:

— Ты вроде как тут вкалывал.

А ты молчишь. Ты не умеешь хвалить, вместо тебя это должны делать другие. Но меня это успокаивает.

Я твердо решил поступать в кулинарный техникум. Когда я сообщаю об этом нашему советнику по учебной и профессиональной ориентации[55], она несколько недоумевает. Она говорит, что я ученик довольно неплохой и лучше бы мне получить хотя бы полное среднее образование. Это, по ее мнению, открывает все двери, в том числе в гостиничный бизнес. Тогда считалось, что быть поваром — это то же самое, что в автосервисе работать. Но я упорствую. В тридцати километрах от нас есть кулинарный техникум. Я мог бы по вечерам возвращаться домой поездом.

— Надо будет с твоим отцом поговорить на следующем родительском собрании.

После лета, когда я готовил в лагере, мы с тобой заключили договор. Я имею право заниматься готовкой, только если делаю все домашние задания и получаю в школе хорошие отметки. Иногда вечером я сижу рядом с тобой и что-нибудь читаю, особенно если засиживаются последние посетители. По воскресеньям, когда мы идем на речку, у меня тоже с собой какая-нибудь книга. Все это убеждает тебя в том, что я прилежный ученик. Надо сказать, что, с тех пор как ты купил мне Всемирную энциклопедию, я читаю все подряд. Когда я читаю на кухне, ты у меня часто спрашиваешь: «О чем книжка?» — «О Гражданской войне в Испании». Я читаю «Надежду» Мальро[56]. Наша учительница по французскому и литературе задала высокую планку. Я всегда обожал рассказы про войну. Позже я часто забывал о сне, читая «Жизнь и судьбу» Василия Гроссмана и «Деревянные кресты» Ролана Доржелеса[57]. Математика мне нравится меньше. Я просто переписываю формулы и срисовываю геометрические фигуры, в которых мало что смыслю.

Как-то в ресторан зашел торговый представитель, рекламирующий замороженный картофель фри. Он убеждал тебя, что так времени на готовку уйдет намного меньше. Ты посмотрел на него, как будто он с луны свалился:

— Для меня картофель фри — это картофель, нож, растительное масло, фритюрница и соль. Точка.

Мужчина несколько смутился, но сказал:

— Таких, как вы, мало осталось.

Ты рассмеялся и посмотрел на него как на балаганного шута.

Этим вечером ресторан закрыт, потому что в школе родительское собрание. Ты бреешься на кухне, ты никогда не поднимаешься в ванную на втором этаже. Рядом с туалетом для клиентов ты смастерил душ. Но часто ты моешься просто в раковине. Ты пообещал, что научишь меня бриться. Пока что у меня от взрослого только прыщи на подбородке и на лбу. Ты вспениваешь помазком крем для бритья. Как будто белки взбиваешь. Мне нравится держать на ладони твою безопасную бритву, ты обращаешься с ней так же деликатно, как со своими кухонными ножами. Ты бреешься просто и аккуратно, твои выверенные движения нарушает только звук воды, когда ты промываешь бритву. Я восхищаюсь твоими спокойствием и сноровкой, пока по транзистору передают новости. Когда ты так стоишь перед подвешенным к этажерке зеркалом, голый по пояс, мне кажется, что у нас все будет хорошо. Ты — мой отец-забияка, хозяин ресторана, у тебя золотые руки.

Ты говоришь, чтобы я подошел.

— Повернись-ка. — Ты намыливаешь мне шею и делаешь несколько четких движений бритвой. — Ну вот, у тебя пару волосков отросло, надо было убрать.

Мне нравятся и пена, и металл. Я тоже хочу бриться, хочу, чтобы ты дал мне помазок и бритву. Но ты обычно повторяешь: «Торопиться некуда». Зато Люсьен позволяет мне ездить на своем мопеде за хлебом.

Ты надел белую рубашку, которую погладила Николь. Мы идем пешком. Ты останавливаешься и закуриваешь:

— Ты в лицее какое направление выбрал?

Я давно жду, когда ты задашь мне этот вопрос, он жжет мне душу, как горячая картошка руки… Чем короче отвечу, тем лучше:

— Я хочу быть поваром.

Огонек зажигалки все не гаснет, твое лицо напряжено. Повернувшись ко мне, ты грустно произносишь:

— Сынок, не надо… — И яростно затягиваешься.

— Почему? У меня плохо получается?

— Хорошо получается.

— Тогда почему?

— Я обязан был руками работать. А у тебя есть шанс выучиться.

— Но я с тобой учусь.

Ты вздыхаешь:

— Да, но не по книгам.

Звук наших шагов отдается на мостовой. Мне холодно. Я засовываю руки в карманы. Ты обнимаешь меня за плечи:

— Знаешь, когда я начал работать в булочной, то был еще таким маленьким, что мог бы в чан с тестом упасть. Спину надрывал, таскал мешки с мукой. Руки обжигал, когда золу из печей выбирал. Так что ходи в школу до упора. Чтобы не оказаться на заводе или не ворочать мешки с цементом. Выбери хорошую профессию.

— Но повар — хорошая профессия.

— Нет, парень, ты ошибаешься. Ошибаешься, потому что ты со мной и с Люлю. А ты сходи куда-нибудь в другое место. Все орут, дерутся, напиваются в хлам, а поварята бегают туда-сюда, из сил выбиваются. И потом — времени на жизнь не остается, ты на ногах с семи утра до полуночи. Даже если дела идут хорошо, ты все время нервничаешь — вдруг никто не придет, вдруг официанты налажают, вдруг мясо плохо прожарилось.

— Но я люблю готовить.

— Не делай из этого смысл жизни, иначе капут. Выбери хорошую профессию.

— А какая профессия — хорошая, по-твоему?

Он идет и загибает пальцы:

— Бухгалтер, чертежник, инженер, врач, железнодорожник, учитель. Госслужащий — вот отличная штука, ты всегда с работой и никто тебя просто так за дверь не выставит, как частников.

— Габи говорит, что нужно быть свободным, нужно делать то, что хочется. И что все госслужащие — рабы.

— Габи на все наплевать, потому что он воевал, утром просыпался и не знал, доживет ли до полудня.

— Но ты тоже воевал!

— То была не наша война. Я не свою страну защищал. Ладно, давай сменим тему.

Мы подходим к школе одновременно с нашей классной руководительницей. Отец неловко пожимает ей руку и говорит:

— Я отец Жюльена.

Как будто без этого непонятно.

Я в очередной раз провожу линию на кальке. Нужно начертить крепление мотора. Я набрасывал его карандашом и кучу раз стирал, потому что никак не могу вычертить перспективу. Ручка мне не поддается. Я столько раз скреб лезвием, что проделал на кальке дыру. Я выхожу из себя и рву рисунок. Снова начинать не хочется, потому что мне совершенно не интересно черчение, а в лицее мы только этим и занимаемся. Мы в синих рабочих халатах, и на спине у меня один товарищ нарисовал Друпи[58], что абсолютно точно передает мое отношение к занятиям в техническо-математическом классе лицея. Я выбрал учебу в этот чудовищном бетонном здании, затерянном на задворках города, по одной причине — я рассчитывал, что отец передумает и перестанет навязывать мне эти занятия, а я смогу пойти в кулинарный техникум. Но ходить сюда каждый день — это просто кошмар. Когда я оставляю велосипед у здания и смотрю на окна цеха, у меня возникает только одна мысль — надо держаться.

Я до сих пор помню запах того времени — горячего металла, с которым мы работали. Я иду в раздевалку, открываю свой металлический шкафчик, снимаю куртку и надеваю халат; беру гаечные ключи, штангенциркуль, тряпку и напильник. С напильником шутки плохи. Мы тут приверженцы научной организации труда — преподаватели сулят нам золотые горы, говорят, что мы станем технологами, а не то и инженерами на «Пежо» в Сошо[59]. Напильником нам работать не полагается, никакой индивидуальности, наоборот — нужно производить серию одинаковых запчастей на автоматизированных станках. Никаких старших по цеху, которые бы проверяли качество работы: если с запчастью все в порядке, зажигается зеленая лампочка, если нет — красная. «Любой безграмотный дурак цвета различает», — повторяет наш преподаватель. Дураку напильник не положен. Нам тоже. Если вдруг по несчастной случайности нас ловят на месте преступления, то тут же наказывают — заставляют пилить железнодорожный рельс. Это как ложкой море вычерпать. Мы часами этим занимаемся. Особенно я, потому что сразу возненавидел перспективу стать одним из тех, кто будет надсмотрщиком для простых работяг на конвейере.