— Кровь?

Я лопочу в ответ:

— Ерунда, крючком зацепил.

Бьет два, а я так и не решаюсь задать свой вопрос. В следующий раз — со следующей каплей крови.

Поплавок не дергается. Я едва приподнялся, как ты начинаешь волноваться:

— Ты куда?

Ты прекрасно знаешь, что я хочу спуститься в карьер, но я ору совершенно другое:

— Тебе-то какая разница, ты мне не мать!

Как бы я хотел, чтобы ты снова выгнал меня из вашей с мамой спальни и закрыл дверь, как раньше.

Когда я склоняюсь над камнями, чтобы подобрать кусок дерева, ветер холодит мне спину. Я всегда ненавидел северный ветер, особенно тут, у нас, в восточной части Франции. Суровый, свистящий над равнинами, озерами и лесами, полными истории.

Я показываю тебе кусок дерева, отшлифованный водой. В форме палки. Ты предлагаешь обстругать его ножом. Лезвие ловко скользит, на землю падают крошечные стружки. Твоя сноровка меня завораживает.

— А как ты так научился?

Ты улыбаешься:

— Научился, когда наблюдал за пастухами, я тогда баранов пас. Мы из бузины свистульки делали, а еще палочки — макали в чернила и рисовали. — Ты протягиваешь мне кусок обструганного дерева. — Что будешь с ним делать?

— Не знаю, положу к остальным у себя в комнате.

— Может, используем на кухне?

— Как на кухне?

— Будем проверять готовность пирогов и паштетов.

— Серьезно?

— Конечно, с чего мне врать?

Пока ты складывал удочки, я доел чипсы. Не люблю эти сборы, сразу вспоминаю, что завтра в школу, что новая неделя начинается. Ты — опять за плиту, Николь — в ресторан, обслуживать. Всё как всегда. А я бы хотел, чтобы наша жизнь была похожа на вестерн. Ты был бы разведчиком в краю команчей, охотился бы за вознаграждение, искал бы золото или ставил ловушки… Мы были бы пионерами на Диком Западе. Всякие стычки в горах, дуэли в пустыне, снежные бури на Севере. У меня была бы маленькая прыткая черно-белая лошадка, а еще — собака, Белый Клык, похожая на волка. Мы ели бы бобы в томате, сидели у костра, ты спал бы в одежде, надвинув на брови шляпу. У тебя были бы сапоги, как у того мотоциклиста, который иногда заходит к нам выпить у барной стойки, а еще — ружье, оно сверкало бы, как у Джоша Рэндэлла из фильма «Живым или мертвым»[41]. Ты, кстати, немного похож на Стива Маккуина[42], у тебя взгляд такой же. Но ты быстро выходишь из себя. Стоит кому-нибудь опоздать с доставкой или блюду остыть, как ты начинаешь орать. Особенно после того, как ушла мама.

Мы едем за сыром, как всегда по воскресеньям. Ты называешь молочную ферму, затерянную среди орешника и ельника, «шале». По радио передают скучную политическую передачу, которую ты не слушаешь, тебе нужно, чтобы просто был какой-нибудь фон. Дорога поднимается в гору, петляет.

Я люблю, когда наступает вечер. В ресторане по вечерам всегда суета, все работают до самого закрытия, всегда остается какой-нибудь паштет или кусочек сыра, и можно засидеться за полночь. Я вдыхаю молочный запах «шале». Тут каменный пол, и у меня и летом и зимой мерзнут ноги. Пока ты расплачиваешься, я склоняюсь над медным баком, в котором отстаиваются сыры. Еще тут есть эта странная штука, что-то типа граблей или метлы. У нее металлические прутья, это нужно для того, чтобы собирать сворачивающееся молоко и катать из него шарики размером с кукурузное зернышко — потом из этого получится твердый сыр, и я буду спускаться в подвал и чувствовать его запах. Я глажу в полутьме влажные соленые шероховатые корочки сыра. Ты указываешь мне на круглый сыр в пятнышках, его корочка крошится, если ее потереть.

— Приглядись-ка, — говоришь. Я вижу как будто какие-то точки. — Корочку тома[43] делают паучки[44].

Как-то раз хозяин дал мне понюхать сумку, которая ужасно воняла, это был сычуг теленка, часть желудка, в которой вырабатывается фермент, потом его используют для изготовления сыра. С меня разом слетела грусть, да и с тебя тоже.

Семь часов вечера — время блинов. Тесто замешиваю я. Само собой, безо всяких рецептов. Ты просто наливаешь молока, топленого масла и насыпаешь муки. Я сам беру все, что нужно, — салатницу и венчик, он не такой большой, как тот, что используешь ты. Я уже умею правильно разбивать яйца в муку. Потом я постепенно добавляю смесь молока и масла. И взбиваю изо всех сил, как будто это дело жизни или смерти. Ты меня прерываешь:

— Не так быстро, делай аккуратно, более ритмично, а то расплескаешь.

Кстати, когда ты не работаешь с утра до вечера, то бываешь намного спокойнее. Потрескивает огонь, ты разводишь его с вечера в воскресенье, потому что ненавидишь, когда печь с утра стылая. Я стучу сковородой для блинов по печи и тут же получаю замечание:

— Малыш, по печи никогда ничем не стучат. Надо уважать кухонную утварь.

Мы блины никогда не подкидываем, это для Микки-Мауса[45]. Я учусь переворачивать их с помощью лопатки. Получаются какие-то носовые платки, подгоревшие и мятые.

— Мастерству надо учиться, — говоришь ты. — Давай еще раз сделаем…

Блинов мы наделали вагон и маленькую тележку, потому что будем их есть еще и в понедельник. Я только-только собираюсь съесть блинчик с ежевичным вареньем, которое сварила Мария, как ты произносишь:

— Подожди, сейчас покажу кое-что. — Ты берешь маленькую сковородку, высыпаешь в нее сахарную пудру, она тает, пахнет карамелью, ты снимаешь сковородку с огня и добавляешь туда масло, а потом сливки. Выливаешь все на блин, в который я вгрызаюсь зубами. — Как тебе мой карамельный соус?

На секунду мне кажется, что ничего не изменилось. Что ты по-прежнему счастлив. Я включаю телевизор, картинка появляется не сразу. Говорю тебе, как называется фильм, — «Варлок»[46]. Собираю остатки соуса с тарелки и облизываю палец.

Ты наливаешь себе пива. Садишься рядом со мной, у тебя на верхней губе немного пены.

— Не хочешь попробовать соус? — спрашиваю я.

Ты качаешь головой и делаешь глоток.

Бабье лето, его запахи, ветер, аромат листьев платана. На дворе октябрь. Я ненавижу этот осенний запах — он означает, что пора в школу. Еще я ненавижу фиолетовые цветки безвременника, которые растут по берегам реки, куда мы ходим на рыбалку по воскресеньям. Ненавижу монотонность нашей жизни, когда ты говоришь мне «хорошего дня» и чистишь при этом лук. Ненавижу зеленые бархатные брюки, которые мне выбрала Николь, ненавижу затхлый запах мела, когда выхожу к доске. Я смотрю на полустертые буквы и чувствую, как за спиной на меня смотрит весь класс.

— Ну что, Жюльен, будем молчать? — бухнул голос.

Как будто меня ударили по голове. Я покачнулся и чуть не задел доску. Так всегда происходит, когда мадам Дюкро ко мне обращается. Каникулы закончились, и тут такой сюрприз — новая учительница. Какой-то кошмар!

— Ну что, Жюльен? — Она опять смотрит на часы.

Лучше провалиться сквозь землю, чем что-нибудь сказать. Я вытаскиваю тетрадь с рецептами. Пальцы скользят по кожаной обложке.

Учительница задала нам написать какую-нибудь историю и прочитать ее у доски. Наш рыжеволосый отличник рассказал о том, как провел каникулы в Италии, путешествуя на машине с родителями. Он поведал нам о римлянах, о каком-то вулкане, о том, как купался в море. По мне, как если бы он на Луну слетал. Я должен отвечать сразу после него. Он — об Италии, а я — о шоколадном муссе. Я мог бы рассказать о том, как мы проводим воскресенье, о курице, о рыбалке, о сыре в шале. Но тогда бы мне казалось, что нас как будто обокрали. Я открываю тетрадь на заложенной странице, делаю глубокий вдох, чтобы было не слышно, как бурчит в животе, и решаюсь. Импровизирую.