В буфете было не протолкнуться – правильные менты традиционно предпочли советской эстраде советские напитки. Удивительно, но факт – единственная во всем буфете компания «своих» умудрилась занять самый большой стол в самом дальнем углу. Она же была и самой шумной. Инга потянула Ольховскую за руку:

– Пошли к нашим. Посидим немножко с «грузчиками», а потом танцевать пойдем.

– С кем посидим? – переспросила Полина, которая еще плохо ориентировалась в управленческом сленге.

– С ребятами из наружки. С ними всегда весело, не то что с нашими установочными занудами.

– Но я же там никого не знаю.

– Вот и познакомишься. Вон тот, черненький, это Костя Климушкин, бригадир. Пьяница, конечно, зато смешить умеет классно. Рядом с ним Лёва Трушин… второго не знаю… тот, что к нам спиной сидит – Женя Стуков. Ну пошли, не бойся – не съедят.

– А в черном свитере это кто?

– Это Антоха Гурьев, водитель… Что? Понравился? Хочешь, познакомлю? Только он странный немного.

– Почему?

– Знаешь, сколько наших девчонок его захомутать пытались – но все без толку. Мне Костя Климушкин рассказывал, что это у него принцип такой. Типа роман на работе мешает работе. Дурак, правда? Но ничего, мы что-нибудь придумаем. Пошли…

Ребята действительно оказались веселыми, и через некоторое время все, и правда, перезнакомились и уже общались так, как будто знали друг друга не первый год. Вот только Ингина «придумка» Ольховской, мягко говоря, не понравилась. Даже не спросясь Полины, она с ходу выложила ребятам, что та приходится ей младшей сестрой-студенткой, которую сегодня «просто не с кем было оставить дома». «Грузчики» дружно поддержали, мол, действительно, такую студенточку одну дома лучше не оставлять и с этого момента иначе как «сестренки» к ним не обращались. «Что будем пить, сестренки? – перешел к делу Климушкин. – Водку? Шампанское? Или может быть „Белую медведицу“?» «Мне „Медведицу“», – скромно попросила Полина, причем эта ее просьба почему-то вызвала бурю веселья и аплодисментов. Ольховская плохо разбиралась в алкогольных напитках, а посему решила, что «Белая медведица» это какой-то неизвестный ей джин-тоник. «Джин-тоник» оказался редкостной гадостью. Полина морщилась, но, подбадриваемая «грузчиками», мол, за знакомство (равно как за праздник, наружку, установку и прочее) положено до дна, мужественно пила. В какой-то момент к ней подсел Гурьев и шепнул:

– Вы бы, Полина, поаккуратнее с этим напитком. Уж больно зело он в голову ударяет.

– Этот джин-тоник что? Очень крепкий, да?

– Полинушка, «Белая медведица» это не джин-тоник. Это, с позволения сказать, коктейль: половина водки – половина шампанского.

– Да вы что? – поперхнулась Ольховская и испуганно отставила стаканчик. Какое-то время они молчали, после чего Гурьев снова шепнул ей:

– Можно пригласить вас на танец?

– Да, конечно. Я и сама хотела вас попросить об этом – здесь так накурено, – Полина встала из-за стола и поймала на себе горделивый взгляд Сафоновой, в котором читалось: «Ну, что я тебе говорила? Теперь видишь, как я классно все придумала?»

Полина и Антон пошли танцевать, и в этот вечер они уже больше не расставались. Самое удивительное для нее, что не расстались они и ночью. Ольховская сама себя не узнавала: ужель это она, та самая Полина, которая всегда была девушкой самых строгих правил и до этого вечера целовалась-то раз пять, не больше? Всего за каких-то пару часов общения она была настолько покорена Гурьевым, так влюбилась в него, что прикажи он ей сейчас пойти и спрыгнуть с Дворцового моста в Неву, молча пошла бы и спрыгнула. Так что, когда Антон сказал ей «пойдем ко мне», она молча взяла и пошла. Тем более, что зимой с моста прыгать холодно, страшно и больно, а с Антоном в ту ночь ей было удивительно тепло и надежно. И, как выяснилось, совсем не больно.

В ту ночь Полина так и не решилась рассказать Гурьеву об их с Ингой маленьком заговоре. Вернее, у нее просто не было времени на то, чтобы решиться, а позднее Гурьев как-то сам случайно высказал свое отношение к «служебным романам» и бракам между коллегами по работе, и тогда Полина поняла, что для него это действительно принципиально. Это была дурь, это была блажь, но дурь и блажь принципиальные. Полине стало страшно. Страшно оттого, что из-за такой мелочи, из-за такой ерунды она может потерять этого человека, роднее которого с недавних пор у нее никого не было. Она была не виновата в том, что встретила Гурьева лишь когда пришла работать в ОПУ, но уже всерьез начала подумывать о том, чтобы из-за него уйти из системы. А пока они продолжали встречаться. Полине приходилось врать, вспоминать какие-то истории из своей недолгой студенческой жизни. Все это время она невольно ощущала себя принцессой из «Обыкновенного чуда», которая боялась признаться Медведю в том, что она принцесса, которых тот терпеть не мог. Правда, по куда более весомым причинам.

Но конец у этой сказки оказался плохим. Через полтора месяца «Медведь» все узнал. Самое ужасное, что узнал не от Полины, а сам, случайно встретив ее в Центральной конторе, где он и она и появлялись-то от силы раз в месяц. Тогда, в первый и в последний раз, Полина видела Гурьева злым. Нет, он даже был не зол – он был ужасен. Тогда он ее оскорбил. Это было грубо, это было дико, но самое главное – это было незаслуженно, потому что Полина любила его. И он ее любил, она знала, она видела это. Любил, но вот простить не смог. Будьте вы прокляты – те, кто в этой жизни выдумал дурацкие принципы и заразил ими остальных людей!!.

Полина так тяжело переживала разрыв с Гурьевым, что несколько лет вообще не могла нормально общаться с мужиками, за что в своем отделе, в кругу местных «пылких доброжелателей», получила звание «синего чулка». А потом она успокоилась. А еще через какое-то время в ее жизни появился Камыш, но это вовсе не означало, что из нее ушел Антон. Она продолжала любить его, причем чем больше она узнавала других людей, тем больше привязывалась к Гурьеву, вернее, к тому образу Гурьева, который у нее сохранился после недолгого счастья длиною в пятьдесят два дня. И вот теперь, попав в абсолютно схожую ситуацию с Камышом, она понимала, что ей нужно как можно скорее разрубить этот случайно завязавшийся узел, дабы не повторилась печальная история четырехлетней давности.

Но уйти в никуда она уже не могла. Потому-то и затеяла всю эту эпопею с наружкой, надеясь, что, оказавшись рядом с Антоном, сумеет его убедить, что по-прежнему любит его. И что она готова на все, а уж тем более на такой пустяк, как уход из конторы, дабы быть с ним рядом не пятьдесят два дня, а хотя бы… пятьдесят два года. А там он может завести себе другую…

Но Гурьева у нее отняли. И теперь даже страшно было подумать, что она будет делать с тем жутким одиночеством, которое навалится на нее после того, как она бросит и наружку, и Камыша.

Два следующих дня Нестеров только и делал, что мотался по разным инстанциям, где, то вместе со своим начальством, то без него, «огребал и отдувался». За это время бригадир написал такое количество всевозможных рапортов, объяснений и докладных записок, что уже смутно помнил: что, где, кому, а главное, в каких выражениях, он докладывал. Когда Нечаев в очередной раз заставил его писать докладную записку (на этот раз для инспекции по личному составу), Нестеров просто взвыл:

– Василь Петрович, ну сколько ж можно? Давай, что ли, я на компьютере одним пальцем раз и навсегда текст наколочу, а наша Лариска потом тебе распечатает хоть сто штук экземпляров, а? Ну не могу я больше! Кончится тем, что я точно кому-нибудь в рыло заеду. Сегодня сидят, понимаешь, такие зайчата в красивых костюмах и ласково так на мозги капают: а правда ли, что у вас, Александр Сергеевич, с «этим делом» проблемы были?… А в день гибели Гурьева вы, часом, не злоупотребляли?… Понимаешь, куда клонят, суки?… Я за эти два дня уже так задолбался, что иногда думаю – лучше бы это меня вместо Антохи Ташкент по стенке размазал. И мне было бы легче, и он бы еще по белу свету походить успел.