Там оказалось очень светло, тепло и шумно. Я заметила, что Келли плотно кутается в меховую накидку, а люди смотрят на нее и снова отворачиваются. Она пошла искать место как можно дальше от окон и дверей, и я сделала заказ за нас обеих, не зная, чего она хочет, наудачу. Была большая очередь. Когда я наконец подошла к столику, то обнаружила, что Келли с каким-то болезненным выражением смотрит на женщину средних лет в аляповатой униформе, вытиравшую столы и подметавшую пол.

– Я поговорила с ней, – прошептала Келли, когда я ставила на стол тяжелый поднос. – У нее магистерская степень.

– В какой области? – поинтересовалась я, чтобы поддержать разговор. Я чувствовала, что надо ее как-то отвлечь, хотя и не понимала, что ее беспокоит. – Вот твой коктейль. Надеюсь, ты пьешь шоколадный? Клубничный закончился.

Поскольку она сразу не ответила, я пригляделась к ней повнимательней. Выражение ужаса у нее на лице заставило меня содрогнуться. Глаза у нее выкатились и налились кровью. Воздух с шумом вырывался у нее из груди. Ее руки, обтянутые перчатками, лихорадочно скребли столешницу, словно пытаясь нащупать опору. Она хрипло прошептала:

– Я могу стать такой же через пару лет. Работать в забегаловке за ничтожные гроши. Чтоб иметь хоть какое-то занятие. И никого рядом. Я могу стать такой же.

– Что за чушь?! – воскликнула я. – У тебя жизнь гораздо полнее, чем у этой женщины.

И вдруг Келли закричала:

– Да что ты знаешь?! Откуда тебе знать?! Я разочаровала всех! Слышишь – всех! И учителей, и университетских преподавателей. Ведь они считали меня очень способной! А мой отец? Я обманула его надежды! Ты даже не представляешь, каково это!

И тут, к моему ужасу, она вскочила на ноги и, шатаясь, выбежала за дверь. В первый момент мне даже показалось, что она просто исчезла, будто растаяла в воздухе, таком же бесплотном, как она сама. Сказав себе, что это безумие, я кинулась ее догонять.

Толпа желающих пообедать сомкнулась за Келли сплошной стеной. Я прорвалась сквозь нее, кинулась в дверь, которая, подобно раме, заключала в себе картину оживленной улицы, как плохую фотографию, блеклую и совершенно мне чуждую, – до тех пор, пока я сама не стала ее частью. Я огляделась вокруг. Келли лежала без чувств на горячем тротуаре. Колени ее были подняты, голова на асфальте, темные прямые волосы упали на лицо, поднятый ворот накидки прикрывал уши. Возле нее хлопотали две женщины в шортах и топиках на бретелях. Я поспешила туда, будто для того, чтобы спасти Келли от них, хотя, конечно, она к тому времени в защите уже не нуждалась.

Рона я встретила в больнице. Уже на носилках, высоким бесцветным голосом, сливавшимся со звуком сирены, Келли объяснила мне, как с ним связаться. Мне не хотелось этого делать; не хотелось, чтобы он был здесь. К тому моменту, как я прорвалась наконец через все инстанции и бюрократические синапсы, предусмотренные организацией, в которой он работал, и услышала на другом конце провода его голос, поприветствовавший меня официальным тоном, я была в бешенстве. Но я ничего не пропустила: Келли все еще находилась в отделении реанимации. Судя по голосу, Рон не слишком-то встревожился, и я убедила себя, что все дело в выдержке. Он сказал, что приедет через пятнадцать минут, и приехал.

Когда он вошел, Келли только что отвезли на осмотр. Я стояла у стойки в полной растерянности и ждала; за занавеску меня вместе с ней не пустили, а она была слишком слаба, чтобы меня позвать. Когда мимо меня прошел высокий блондин в форме, я ничего не сказала. Никто ничего не сказал. Вряд ли Келли звала его или разрешила, чтобы его впустили. Вряд ли она даже узнала его. Но это не имело значения. Он был ее мужем. Она была его частью. Он имел право.

Мы с отцом были так же неразрывно связаны. Если бы я претендовала на право быть частью его, радовалась бы этому и ценила – все было бы иначе. Вместо этого я боролась за право быть взрослой, жить своей жизнью. Поэтому я его потеряла. «Потеряла нас обоих», – подумала я, ведь без него – кто я такая?

Я почувствовала приближение Рона еще до того, как открыла глаза и увидела его.

– Келли без сознания, – сообщил он. – И по-прежнему неясно, что случилось. Ты, кстати, тоже выглядишь неважно. Присядь-ка лучше.

Я не дала ему тогда прикоснуться к себе и первая направилась к паре оранжевых стульев из пластика, привинченных к металлической штанге у стены. В полном молчании мы сидели рядом, стулья не двигались, и я не пыталась повернуться к нему лицом. Он был приветлив и серьезен, как того требовал случай. Он взял меня за руку и сжал ее в своих ладонях.

– Бренда, – начал он, и в его устах мое имя прозвучало с таким значением, какого я сама никогда ему не придавала, и – вопреки мне самой, вопреки обстоятельствам, вопреки тому, что сама я считала своим окончательным мнением, – во мне шевельнулась благодарность. – Я так рад увидеть тебя вновь спустя столько лет. Жаль, что наша встреча произошла при таких обстоятельствах. В последние несколько месяцев Келли очень много о тебе говорила.

Я кивнула, не зная, что на это сказать.

– Как это произошло? – спросил Рон.

Он отпустил мою руку, и мне стало холодно. Засунув руки в карманы, я принялась рассказывать:

– Она упала в обморок.

И чем дальше я рассказывала, тем больше злилась и тем ближе становилась к опустошающей, бессильной истерике, которой я так боялась. Теперь-то я знаю: в опустошении нет ничего страшного. Келли так и не поняла этого до конца. Какая-то часть ее сознания так и не прекратила сопротивления. Зато я уже не сопротивляюсь.

– Как это? Расскажи мне, что случилось. Мне нужны подробности.

Чтобы разобраться во всем, он взял командование на себя. В мозгу вспыхнула мысль, что подчиняться нельзя, но с того момента, как он вошел, я чувствовала себя измотанной.

– Я хотела заскочить к ней ненадолго. У меня были дела неподалеку. Она лежала больная. Попросила сводить ее куда-нибудь пообедать. Вот мы и…

– Пообедать? – Его светлые брови приподнялись, потом неодобрительно нахмурились. – Она хотела пообедать в городе? С тобой?

Я с трудом сдержала негодование:

– А почему бы нет?