Не успела я еще подойти к дому, как Келли открыла дверь. Вид отворившейся и вновь закрывшейся красной двери в белой стене заставил меня содрогнуться: это было похоже на беззубую улыбку. Я встала как вкопанная, не дойдя до конца квартала. На Келли было желтое платье, на плечи накинуто что-то белое. Прикрыв дверь, она вышла на крыльцо и поднесла ладонь к глазам, защищаясь от яркого июльского солнца.

Сама не знаю почему, но пока что мне не хотелось попасться ей на глаза. Я укрылась за пышным кустом сирени, усыпанным тяжелыми лиловатыми узелками, – только они и остались от опавших цветов. Во дворе через дорогу бегала маленькая коричневая собачка; она тявкнула на меня пару раз, но потом бросила это дело и вернулась в тенек, на свое належенное место.

Мы с Келли не виделись уже пятнадцать лет. Я думала, что давно забыла ее, но нет: я узнала бы ее где угодно. В университете мы какое-то время были очень близки. С тех пор я повзрослела и стала осмотрительнее; казалось бы, тогдашняя привязанность должна теперь вызывать у меня лишь недоумение. К несчастью, недоумения я не ощущала, напротив, былые чувства забились во мне с новой силой, как разгоряченная кровь. Наблюдая за Келли издалека, сквозь лиловато-зеленую рябь сиреневого куста, я вдруг почувствовала, что немного ее побаиваюсь.

Позже выяснилось, что не Келли мне следовало бояться. Но той весной умер мой отец, и я жила в постоянном страхе. Боялась любить. Боялась не любить. Боялась прийти домой или завернуть за угол и обнаружить там нечто ужасное, нечто такое, чего в моем присутствии ни за что не случилось бы. Я съежилась за своим сиреневым кустом и страстно желала стать невидимой. Мне было интересно, зачем она позвонила. Я в бешенстве спрашивала себя, зачем я сюда явилась. Я хотела убежать по яркому раскаленному тротуару – подальше от этого дома. Я с трудом сдерживалась, чтобы не кинуться опрометью ей навстречу.

Медленно я пошла вперед. Она явно меня не замечала, она смотрела в другую сторону. Высматривала меня. Я специально задержалась на пару минут. Тут она обернулась, и я с испугом почувствовала: что-то не так.

Не потому, что она выглядела как-то неестественно, а на ней было надето элегантное платье, это в субботу-то, в таком квартале, где и деловой костюм в рабочий день кажется нелепостью. И даже не потому, что я чувствовала себя в опасности, несмотря на то что дом Келли находился в двух шагах от забегаловки, где мы с папой частенько завтракали, и от парка, где я временами гуляла, и от квартиры, где мы жили. Дело было в чем-то поважнее. В ней самой. Я снова остановилась и пригляделась.

Была середина июля, самый полдень. Яркий зеленый свет, пробиваясь сквозь натянутый над крыльцом тент, заливал ей лицо, все те же густые брови, высокие скулы, с небольшой горбинкой нос. Казалось, она больна. На щеках у нее были красные пятна – то ли румяна, то ли лихорадка. Келли тяжело дышала. Даже издалека я заметила, как сильно она дрожит. И ее плечи в этот жаркий летний полдень были укутаны в белую меховую накидку.

Тут я подумала, что готова сбежать прямо сейчас, но, вероятно, я сама себя обманывала. Я стояла и наблюдала за ней сквозь аккуратную зелень лугового мятлика, который странно смотрелся на этом северном денверском газоне. Стебли были покрыты водяными брызгами, в которых светились крошечные радуги. Меня тянуло к ней, как и всегда. Что-то было не так, и мне предстояло влипнуть в это «не так» по самые уши.

Она заметила меня и улыбнулась, ее лицо исказила слабая гримаса, от которой у меня сжалось сердце. Я отчаянно сожалела о том, что пришла, но инстинкт самосохранения, как и все мои полезные инстинкты, проснулся слишком поздно.

– Привет, Бренда!

Я открыла узорчатую кованую калитку, по высоте едва доходившую мне до пояса, обернувшись, аккуратно закрыла за собой задвижку и прошла по дорожке, обсаженной с обеих сторон петуниями.

– Келли, – заговорила я, сделав над собой усилие, чтобы протянуть ей руку, – как я рада тебя видеть!

Рука ее была ледяной. Я до сих пор отчетливо помню, как сильно меня удивило это холодное прикосновение. На какой-то момент я совершенно растерялась, вспомнив о том, что жара стоит почти сорокаградусная. Келли склонилась мне навстречу, перегнувшись через перила, и легкий знойный ветерок заколыхал с полдюжины колокольчиков, так называемой музыки ветра, свисавших с карниза. Они наполнили воздух нежной какофонией. Вокруг Келли буйно вилась сочная зелень, в обрамлении которой ее лицо казалось почти призрачным. Пахло жимолостью – ароматом ее духов, и одновременно до меня доносился болезненный запах ее дыхания. Она сердечно мне улыбалась; ее бледно-розовые, почти бесцветные губы странно соседствовали с желтоватым оттенком зубов. Под глазами лежали темные круги. На мгновение мне с ужасом представилось, что она сейчас перевалится через перила и упадет прямо в мои объятия и что, когда я подхвачу ее, окажется, что весит она не более, чем прерывистая песня «музыки ветра».

Голос у нее почти не изменился: он был все такой же сухой, сдержанный, хорошо поставленный. И все же как будто надтреснутый, можно было подумать, что те два слова, которые она произнесла, исчерпали все ее силы. Она сделала глубокий вдох, обвила ледяной рукой мою талию и пригласила:

– Давай заходи.

В последний раз мы с Келли виделись на ее свадьбе. Я наблюдала за церемонией на некотором расстоянии, гадая про себя, как могла моя подруга дойти до такой глупости и возможно ли, что со мной когда-нибудь случится то же самое. К тому времени мой отец уже был болен, а мать умерла давным-давно. Потом я выстояла огромную очередь только для того, чтобы Келли пожала мне руку и поцеловала в щеку, как будто никогда меня прежде не видела. Или больше не увидит.

Рон, ее новообретенный муж, наклонился, чтобы тоже меня поцеловать. Я ему отомстила, раскашлявшись от мускусного запаха его идиотского лосьона. Рон был высоким и очень светловолосым, его щеки и верхнюю губу покрывала по-младенчески мягкая щетинка. Возложив свои огромные лапы мне на плечи, он очень серьезно посмотрел на меня сверху вниз и сообщил: