Толпа, до этого упорно молчавшая, вдруг загудела. Почувствовав, что крестьяне, по крайней мере большая их часть, поверили его словам, боярин прокричал еще громче:

– Русские не пройдут по нашей земле!

Штенберг ожидал, что эти слова вызовут волну патриотических возгласов, но крестьяне молча начали расходиться по домам. Площадь быстро опустела. Гарманешти погрузилось в тяжкую и долгую тишину. Только слышно было, как по-весеннему бодро ревел, клокотал под опорами моста водяной поток.

"Что же это такое? А?.. Что же случилось?.." - уныло спрашивал себя молодой боярин, подъезжая к своей усадьбе. У ворот он опять увидел Василику. Щеки девушки горели. Василика пристраивала у себя на груди подснежник. Наверное, она только что вернулась из леса. Большие черные глаза и все лицо ее были облиты светлой радостью. И лейтенанту почему-то захотелось согнать с ее лица эту радость. "Чему она все улыбается?" - подумал он с досадой, быстро соображая, что бы сказать ей. Неожиданно вспомнил о ее любимом. "Не eго ли она поджидает? Не зря же ходят слухи, что Георге Бокулей служит русским.

– Василика! громко, с наигранной веселостью окликнул он девушку.

– Что, мой господин? - Василика опустила ресницы.

– Василика, ты слышала что-нибудь о Георге?

– Нет, мой господин! - Девушка испуганными и вместе с тем полными надежд и ожидания глазами посмотрела в красивое лицо молодого боярина.

И он торопливо, боясь, что уже через минуту может не решиться на это, бросил:

– Русские убили его.

Альберт хотел быстро пройти в дом, но широко раскрытые черные глаза Василики остановили его.

– Вы... вы... это неправда!..

Он быстро взял ее за плечи.

– Да, да. Я еще раз проверю. Наверное, это неправда. Успокойся, Василика. Сейчас столько слухов, им верить нельзя. Бедная Румыния! -Штенберг ощутил, как что-то холодное поползло в самую его душу. И теперь ему вдруг стали до ужаса понятными эти два слова, оброненные королевой после похорон старого боярина: "Бедная Румыния!" "Когда же началось все это?" -мысленно спрашивал он себя, не зная еще точно, что следует разуметь под неопределенным словом "это".

– Успокойся же, Василика! Жив, наверное, твой Георге. Перестань реветь! - прикрикнул он на девушку.

Над усадьбой вновь пролетели, только в обратном направлении, два советских самолета.

– Ну, господин генерал, вам-то грешно сетовать на свою судьбу. Ваш корпус расположился ничуть не хуже, чем в королевском дворце. Вы только подумайте: господствующие высоты и триста пятьдесят дотов! Железная, несокрушимая стена от Пашкан до самых Ясс. Если русским и удастся вступить на территорию нашей страны, то здесь, у этих твердынь, они найдут свою могилу. Заметьте, генерал: русским еще ни разу не приходилось иметь дело с дотами...

Так говорил, обращаясь к Рупеску, представитель верховного командования при Первом румынском королевском корпусе полковник Раковичану. Младший по званию, Раковичану разговаривал с Рупеску снисходительно-покровительственным тоном, каким обычно разговаривают в подобных случаях представители вышестоящих штабов. Он посмотрел в хмурое лицо Рупеску, склонившегося над картой, и улыбнулся:

– Что же вы молчите, господин командующий?

– Я думаю, полковник, что вы не слишком сильны в военной истории. Иначе вы бы вспомнили Измаил, Плевну, Галац. Да что говорить о тех давних временах! Вам пришлось бы вспомнить линию Маннергейма.

Раковичану расхохотался:

– Это вы правильно подметили, генерал. В истории военного искусства я действительно профан. Как вы знаете, мои познания простираются совершенно в иной области... Однако надо же признать, господин командующий, что ваши гвардейцы совсем недурно устроились под метровыми крышами долговременных точек. Не так ли?

Это уже походило на издевку.

– Вам, полковник, как представителю верховного командования, -подчеркнул Рупеску последние слова, - следовало бы знать, что в дотах расположились не мои, а немецкие солдаты...

– Неужели? - деланно удивился Раковичану.- О, эта старая бестия Фриснер!^[4] - Полковник попытался изобразить на своем лице негодование, но это ему не удалось, и он поспешил все свести к шутке. - Приближается лето, мой дорогой генерал. Пусть себе немцы преют в этих карцерах, - И, чувствуя, что переборщил, начал уже серьезно: - Говоря между нами, генерал, на наших солдат - плохая надежда. У немцев есть все основания не слишком полагаться на нас.

Рупеску потемнел:

– Не вам бы, румынскому офицеру, говорить об этом, господин полковник.

– К сожалению, приходится говорить.- Голос Раковичану мгновенно изменился, в нем зазвенел металл. Фразы его стали жестки и прямолинейны. -Я плохой военный - это уже вы успели заметить. Но я не могу считать себя плохим политиком, генерал. A политика сейчас состоит в том, что русские должны быть задержаны на этих рубежах. Задержаны до тех пор, пока сюда не придут... - Раковичану, спохватившись, замолчал, с минуту подумал и закончил: - Итак, задержать! Сделать это могут лучше немцы, чем наши солдаты. Как ни обидно, но это следует признать. Наши армии, черт возьми, с каждым днем становятся все менее и менее надежными. Конечно, вы согласитесь со мной, генерал?

Но Рупеску слушал рассеянно. Мысли генерала были заняты другим: его не очень-то устраивала перспектива неизбежной и, по-видимому, скорой встречи с русскими. Куда лучше было бы остаться в Бухаресте, где его корпус в течение нескольких лет нес охранную службу при королевском дворце.

– Я вас слушаю, генерал, - нетерпеливо проговорил Раковичану. - Вы что же, не согласны со мной?

Вместо ответа Рупеску спросил:

– Вы излагаете свою точку зрения или верховного командования?

– И свою и верховного командования.

– Положим, что это так, хотя и нe слишком патриотично с вашей стороны утверждать подобное. Hо уверено ли верховное командование, что немцы удержат русских?

– Удержат - едва ли. А вот задержать на более или менее длительный срок могут, что, собственно, нам и нужно от них.

– А дальше? - Рупеску пристально посмотрел на своего собеседника.