Такое имя знает только мать родная, муж или жена да побратим. А она мне вот так запросто и назвала! Это что же за мир у них такой, что и бояться зла не надо, и злых людей опасаться уже не нужно! Если она зла не приемлет, то понятно, что Великие Кедры ей так благоволят. Зря, выходит, я ее не повел на заставу. Ну да ничего — ночи не холодные, место безопасное — переночуем, а завтра к обеду и придем. Это я так думал, дурак самонадеянный.

А девица решила, что зваться ей в нашем мире — Татой. А что, хорошее имя получилось. Тата уснула мгновенно, ничего, что на земле. Молодец, она мне все больше нравилась. Проснулась она рано, едва светать начало. Сказала, что-то ее встревожило, но я как ни прислушивался — ничего не смог уловить. Думаю, ей что-то во сне привиделось.

И снова я дураком оказался. Спустились мы с пригорка и аккурат корявням в сети и угодили. Тата их никогда не видела и не слышала о них, потому и не испугалась. Тащим мы валежины под коряжьими пиками, а она, хоть и пыхтит от тяжести, давай меня расспрашивать — куда нас ведут да зачем с этими бревнами. «Жарить, что ли, нас будут?» — спрашивает. Ну, я ей и рассказал, как мы однажды их капище выследили и что там увидели. Мне до сих пор по ночам снится, какие муки там принимают люди, сетями их колдовскими к валежинам привязанные.

И тут Тата как взвоет дурным голосом да как бросит свою валежину прямо на корявня, что рядом шел, так его же сразу и прибила насмерть. Схватила пику у этого корявня — и в атаку! Я, конечно, не отстал. Нет, молодец она все-таки. Никогда бы не подумал, что такая боевая! А уж как она завывала — кикиморы позавидуют! Корявни шарахались! Славно мы с ней поразмялись. С десяток корявней положи ли, если бы не их сеть колдовская — не взяли бы они нас, уж живыми-то точно.

Подвесили они нас в сетке на сук, а сами своих убитых собирать стали да раненых добивать — такой уж у них обычай. Одно слово — чужь. Поранили-то нас изрядно. Прижаты мы друг к другу оказались так, что и кровь смешалась. Не поймешь, чья кровь каплет на землю, или уже общая? А Тата вдруг и говорит, Что у них обычай был — кровь смешивают, что бы побрататься. Тут до меня и дошло, что не спроста мне Кедры встречу с Татой устроили! Я же еще вчера догадаться должен был, а не сумел! Если сам не додумался, так Кедры таким вот образом побратимство нам устроили. Ох, и бестолочь же я! Короче, шепнул я Тате свое истинное имя и клятву произнес на побратимство. И она своим Богом поклялась быть мне сестрой.

Вот у меня и сестра появилась. Я же совсем безродный — родители померли, когда я еще и ходить не мог. Меня бездетная соседка растила, пока ее корявни не поймали и на свое капище не уволокли. Так что у меня к ним особый счет. А теперь выходит, услышали Beликие Кедры мою мечту заветную и дали мне сестрицу. И до того мне вдруг хорошо стало, и сразу поверилось, что спасемся мы. Не может же быть, чтобы мечта исполнилась, а мы бы погибли. А Татка — сестрица моя — давай вдруг песни петь. Другая бы только плакала, с жизнью прощаясь, эта же поет во всю глотку песни какие-то чудные, из своего мира, наверное. Она так громко пела, орала просто, что наш дозор конный издалека услышал и свернул посмотреть, что за чудеса происходят?

Такая вот у меня сестра появилась. И спасибо Великим Кедрам, о лучшей я и мечтать не мог. Боевая, не боится ничего — как настоящий воин! Да и, по правде говоря, если бы не она — не быть бы мне живу. Я не догадался бы песни перед смертью петь. И не нашел бы тогда нас конный дозор. А Татка охрипла, потом шепотом говорила. И крови много потеряла от ран, домой ее Стоян на своей лошади вез, она без сознания была. Знали бы вы, как я теперь радуюсь, когда домой возвращаюсь, а меня сестрица улыбкой встречает!

Болтались мы в той авоське, наверное, не меньше часа, пока эти красавчики — гибрид лошади Пржевальского и болотной кикиморы — собирали своих дохляков в кучку и заваливали хворостом и ветками. Раненых они попросту добивали. Ага, чтоб не мучились, наверное. От такого гуманизма у меня завтрак зашевелился в желудке. Ну а уж когда они стали обедать одним из своих соратников… Я закрыла глаза. Чтобы не слышать этот омерзительный хруст и чавканье, во всю глотку заорала: «Смело, товарищи, в ногу!» Ничего другого просто в голову не пришло!

Я успела спеть и «Там, вдали за рекой», и «Наш паровоз, вперед лети», и «Варяг», и «По танку вдарила болванка», когда Вереск восторженно завопил:

— Братья! Стоян! Бей их!

Я открыла глаза. На поляну въехала на лошадях группа воинов (я насчитала шестерых) в. блестящих на солнце кольчугах и шлемах, с копьями и мечами. Прямо как в кино! И за каких-то минут десять прикончила этих монстриков. А мы с Вереском орали и свистели, как на хоккейном матче: «Давай-давай!! Бей!» и «Шайбу-шайбу!» Последнее — орала я. А они — спасители наши — потом с полчаса бились с сетью, не хотела она нас отпускать. Пока один из пришедших на помощь не вытащил откуда-то из кустов уцелевшего корявня. Пару раз тряхнули его хорошенько, он чего-то похрюкал, щупальцами пошевелил — и сеть на конец-то исчезла.

Мы с Вереском свалились вниз, как мешки с картошкой. Если бы нас не поймали, крепко бы приложились к земле-матушке — ноги-то затекли, да и сил почему-то не осталось. А я к тому же голос сорвала, ну еще бы, после такого-то вокала. Затем началась кутерьма. Кто-то таскал хворост, чтобы сжечь эту мразь. Кто-то кипятил воду и заваривал травку, чтобы промыть и перевязать нам с Вереском боевые раны. Кто-то эту самую травку искал под деревьями. Вереск объяснял старшему, он называл его Стояном, кто я такая, особенно напирая на то, что мы стали побратимами в бою. Краем уха я слышала, как он расписывал мою находчивость и бесстрашие. Стоян внимательно слушал, не менее внимательно разглядывая меня. И пояснял Вереску, что до них донеслись мои вопли и они поторопились прямехонько сюда, а не то гнить бы нам с Вереском на корявневом капище.

Мне же было не до знакомства. Ковыляя по поляне и стараясь не наступать в лужицы бурой жижи — корявьей крови, я искала свою сумку. Корявни — придурки не сумели открыть «молнию», так что содержимое не пострадало. На верное, это было следствие психологического шока: я слонялась по поляне, тупо разыскивая свои вещи. Пока неожиданно не отыскала в кустах все: сумку, шубу и даже шляпу. Потом я поняла, что смертельно хочу пить. Я подошла к Вереску, прохрипела ему что-то о воде и тихо упала в обморок.

Остальное я помню почему-то отрывками — меня отпаивали водой, перевязывали, везли куда-то на лошади. У меня здорово кружилась голова, временами я вообще выпадала из действительности. Похоже, я просто потеряла много крови, меня знобило. В конце концов меня посадили на лошадь впереди Стояна, потому что самостоятельно ехать я не могла — все норовила выпасть из седла. И я просто уснула на широкой мужской груди. Ленка бы обзавидовалась, если бы узнала. А я свой звездный час попросту проспала.

Вообще-то я очень долго могу обходиться без сна. Но и уснуть могу в любом положении — даже стоя, честно! Этакая защитная реакция организма от стрессов, боли и физических перегрузок. Чем сильнее стресс или боль, тем крепче сон и дольше. Ну вроде как верблюд в пустыне: месяц не пьет, идет себе и идет, колючек каких-нибудь несъедобных пожует и дальше идет, но уж доберется до воды — озеро выдует и не лопнет. Я подозреваю, что пустыни на земле оттого и образовались, что верблюдов много развелось.

Вот и спала я на широкой мужской груди, и было мне глубоко наплевать, где я сплю. Главное — в безопасности. Ленка бы в жизни не простила мне такое наплевательство, уж она-то в такой ситуации под угрозой смерти не уснула бы. Притворялась бы только, делала бы вид, томно вздыхала. А кончилось бы все тем, что до места пришлось бы ей добираться пешком. Нет, она вообще-то баба умная, с деловой хват кой, и товарищ хороший. Только озабоченная слегка, и на этой почве у нее крыша покосилась — клеит всех мужиков подряд. А с ее внешностью и напором это на мужиков действует пострашнее, чем ДЭТА на комаров.