Давно исследователи стараются понять, почему Игорь, вопреки летописным сведениям, едет из плена в Киев, а не в Новгород–Северск. Но если учесть, что из текста «Слова» не явствует его Новгород–Северская «прописка» и Святослав киевский называет Игоря и Всеволода «о моя сыновчя», термином, вышедшим к XVI веку из употребления (сыновец — племянник, двоюродный брат) и отчество у Игоря — Святославич, то нетрудно решить, в каких отношениях состоит «юный» Игорь с великим князем, и где дом его отчий. В Киеве. И после побега куда стопы свои направит блудный сын? В Киев, к отчему злату столу. А других источников по Игорю, как я предполагаю, переписчик попросту не знал, ориентировался исключительно на те данные, что сумел почерпнуть из «Слова». Проверять свою версию анализом летописной литературы он не счел нужным: отношение к «Слову» у него было не такое как у нас. Он выполнял работу не исследовательскую. По нему — лишь бы складно. Но указав путь следования Игоря к Киеву, он допускает очень любопытную неточность. По Воричеву взвозу проходит дорога, ведущая не из Поля, а из глубин Руси .
Пешему Игорю надо было обогнуть Киев, дав огромный круг, чтобы вступить на Боричев взвоз.
Страны ради, гради весели.
Формально строка совершенна. Гремящая аллитерация с открытым гласным (ра–ра–ра), маршевый ритм — создают музыкальный подтекст, соответствующий праздничному смыслу лексической композиции. Великолепная стилизация.
…Изъявление радости, как говорилось — традиционная деталь сюжета летописной повести, если речь идет о победе или избавлении. В Ипатьевской летописи: «Се же избавление створи господь въ пятокъ въ вечеръ. И иде пеш 11 денъ до города Донця, и оттоле иде во свои Новъгородъ и обрадовашася ему. Из Новъгорода иде ко брату Ярославу къ Чернигову, помощи прося на Посемье. Ярославъ же обрадовался ему и помощь ему да(ти) обеща… Игорь же оттоле еха ко Киеву къ великому князю Святославу и радъ бысть ему Святославъ, такъ же и Рюрикъ, сватъ его».
Этими словами кончается летописная повесть.
Отметим, что ни о каком молении не упомянуто: Игорь озабочен насущными делами.
Фактическая сторона летописной информации не вызывает сомнений. Маршрут его логичен и оправдан:
Поле — Донецк — Новгород–Северск — Чернигов — Киев.
Единственно в чем может упрекнуть летописца строгий историк — в христианской жалостливости. Хронист–монах за событиями не видит того идейного смысла, который явлен Автору. Он по–христиански порицает Игоря за разбой в Переяславском княжестве более, чем за опрометчивый поход его в Степь. Недаром в горьком монологе у Каялы Игорь вспоминает свое избиение «христиан». И вот теперь бог покарал его. Половцы, по мнению летописца, бич божий, наказующий Игоря за грехи его прежние.
Но в муках грешник очистил душу и исцеленным возвращается на родину, прощенный богом.
И рады ему жители Новгород–Северского за то, что вернулся сам, оставив в чужой земле тысячи их сынов братьев и отцов. И рад двоюродный брат Ярослав черниговский (погиб воевода Ольстин Олексич и весь полк его).
И рад Святослав Всеволодич и сват его Рюрик (им пришлось по вине Игоря ещё раз встретиться с Кончаком у Переяславля и считать плененных и казненных половцами людей русских, не говоря уже о том, что Игорь сорвал их далеко идущие замыслы).
Когда Святослав узнал от купцов о разгроме и пленении Игоря, он будто бы сказал: «Да како золъ ми бяшетм на Игоря, тако ныне жалую болми по Игоре, брате моемъ».
Святослав при встрече с обесславленным, несчастным князем мог проявить жалостливую радость сильного. Иного неудачник Игорь и не достоин. Последнюю попытку выбиться в «великие» он использовал, и другой возможности ему более не представится. И при всей доброте, проявленной к Игорю, летописец не может заставить ликовать всю Русь по случаю возвращения Игоря («Голова Руси» бьется у чужих порогов, вымаливая крохи помощи).
Чувства, описанные в летописи, не общенародные, а частные, родственные. «Страны ради, гради весели» — мог утверждать человек, незнакомый со всей этой историей.
Лаврентьевская летопись и вовсе «безрадостна». Ее сообщение кончается сухо и деловито: «И по малыхъ днехъ ускочи Игорь князь у половець. Не оставить господь праведного въ руку грешничю, очи бо господни но боящаяся его, а уши въ молитву ихъ. Гониша бо по немъ и не обретоша».
П о с т с к р и п т у м :
Радость, обобщенная, общехристианская, была уже знакома книжнику XVI века. Это возвышенное чувство испытано Русью, сбросившей трехсотлетнее иго. И выражение в литературе такой радости становится привычным настолько, что, переписывая поэму, повествующую о поражении, книжник заканчивает ее бравурными фразами, более подходящими к победным сводкам.
«Слово» начиналось славой князьям XI века, старому Ярославу, храброму Мстиславу и др. Тем, кто объединял, собирал Русь. Им автор противопоставляет некоторых старых и нынешних князей, несущих розно родную землю.
И этим князьям не песнь его, а обличение. Зачинщиком распрей автор считает Владимира Мономаха. Он проводит линию «от старого Владимира до нынешнего Игоря».
Исследователи увидели в этом соседстве оппозицию. Переписчик же и вовсе решил, что автор хочет воспеть нынешних князей, также как Боян — прежних. Он использовал зачин как предлог для кольцевой композиции и появляются в финальной части обобщающие формулы:
Певше песнь старымъ княземъ, а по томъ молодымъ пети —
Слава Игорю Святъславлича, буи–тур Всеволоде
(Владимiру Игоревичу!)
Здрави князи и дружина: побарая за христьяны на поганыя плъки!
Боян пел славу старому Ярославу, храброму Мстиславу, красному Роману Мстиславичу понятно почему. Но почему теперь должна возноситься слава этим «молодым»? Неуместность подобной здравицы очевидна.
…Впервые в тексте появляются «Христианы», причем в написании позднем, не ранее XV–XVI веков. В эпоху «Слова» в ходу иная форма — «крестьяне» («кристиане»). И только, когда старое произношение наполнилось иным содержанием — земледелец, утверждается единственная — христиане.
И, наконец, последний аккорд финала.
Блик странного света, на миг вырвавший из темноты, истинный лик писателя–Переписчика.
Строка выдает его настоящее отношение к идее княжеской славы, которая добывалась дорогой ценой. Он мог лишь догадываться о будущих победах Игоря, но он твердо знал уже, что одно его мероприятие закончилось трагически.
В княжеских сварах гибли люди и во времена Переписчика. Он давно размножает рукописи, в которых князья добывают себе честь и хвалу, принося в жертву многие тысячи крестьянских жизней. И как бы не вставал он на цыпочки, выкрикивая славу неведомым князьям — Игорю и Всеволоду, забыть только что переписанные им строки, живописующие кровавую участь дружины их — он не мог.
…Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна, а кровiю польяна…
…ту кроваваго вина недоста, ту пиръ закончаша храбрiи Русичи — сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую…
…а Игорева храбраго плъку не кресити…
«Слово» переписывалось для продажи какому–нибудь владетельному лицу. Возможно, князю. И Переписчик был ограничен в выражениях чувств своих. Он скрывает под ворохом крашеных лепестков славословия блестящий, горький шип.
Термин «аминь», заключая каждую молитву, каждый церковный текст и многие произведения героического жанра, приобретает в народном языке предметное значение — конец1 .
Народная семантика тонко обыграна Переписчиком.
…Мусин–Пушкин расчленил последнюю фразу «Слова о полку Игореве» так: «Княземъ слава а дружине! Аминь». И перевел: «князьям слава и дружине! Конец». Эта разбивка и перевод приняты всеми следующими переводчиками.
В предисловии к своему изданию Мусин–Пушкин писал: «Остались ещё некоторые места невразумительными, то и просит (переводчик) всех благонамеренных читателей сообщить ему свои примечания для объяснения сего древнего отрывка Российской словесности».
