Почему «татищевские летописи» приняты на веру без должного сомнения? Почему эта грандиозная подделка вошла в список наиболее авторитетных и серьезных источников?

«Совершенно особый интерес представляют летописные данные собрания В. Н. Татищева,— пишет академик Б. А. Рыбаков.— В руках этого неутомимого историка побывало много рукописей, из которых часть в дальнейшем исчезла бесследно, и поэтому его «Историю Российскую» можно считать последним летописным сводом, сделанным с большой тщательностью и добросовестностью»⁶.

Отсебятина Татищева легко выделяется при сравнении с текстами списков Ипатьевской летописи, например. Метод его переписки очевиден: он расширительно толкует краткие сообщения, «оскорбительные» места уравновешивает, домысливает картины, данные намеком и т.д.

Например, Ипатьевская летопись информирует, что после тотального поражения Игоря спаслось 15 русских воинов и ещё меньше ковуев. («По наших Руси с 15 мужъ утекши, а ковуев мнее»).

Скупое предложение это Татищев переписывает так: «Токмо 215 человек Русских пробився сквозь половцов в последнее нападение пришли в Русь, а ковуев хотя и много ушло, но мало спаслось» (подчеркнуто мной.— О. С.).

По летописи Святослав Всеволодич, узнав о случившемся, «вельми вздохнувъ утеръ слезъ своихъ и рече: о люба моя братья и сынове и муж земли Руское! Далъ ми бяше бог притомити поганыя, но не воздержавше уностя, отвориша ворота на Руськую землю». Татищев переписывает: «О любимые братья и воины Русские! Бог дал мне половцев довольно победить и в страх привести, но вы невоздержнаю младостию своею посрамили все победы русские и ободрили боящихся нас нечестивых и отворили им врата в Русскую землю».

Подчеркнутые мною слова появились в результате толкования летописного глагола «притомить». В этом заявлении Святослава возможно заключен замысел его похода весной 1184 года. Он встретил их на границе, ослабил, «опас» русскую землю. Татищев, императорский ставленник в колонии, управляющий боязливыми потомками тех незадачливых половцев, не смог сдержать пера своего и приписал Святославу слова для XII века преждевременные.

…Летопись не знает подлинного числа половцев, напавших после победы над Северскими князьями на Русь. Лаврентьевская летопись: «Половцы же …взяша все городы по Суле и у Переяславля бищася весь день».

Далее кратко описывается неудачная вылазка Владимира Глебовича. Его ранят тремя копьями, дружинники едва спасают князя и «вбегоша въ городъ и затворишася. А они (половцы) возвратишася со многыми полономъ въ веже».

Ипатьевская летопись подробнее. Из нее мы узнаем, что половцами у Переяславля руководил Кончак, что были посланы гонцы к Святославу и Рюрику и к Давыду за помощью. Давид Смоленский отказался идти «искать битву». Но Святослав и Рюрик поспешили на выручку. Услышав об этом половцы отступили от Переяславля и по пути в степь взяли город Римов. Захватили пленных и пошли восвояси. Летописец обобщает эти описания традиционной присказкой: «Бог казнит нас нашествием язычников, чтобы мы опомнились и не шли по пути зла» (перевод).

Татищев разворачивает этот эпизод в целый эпос. Он по–своему объясняет отступление половцев от Переяславля. «На сем бою половцев весьма много побито, и принуждены они отступить от града за день езды, где ожидали к себе ещё войск».

Творчество Татищева особенно явственно проявляется в переписке одного слова, которого он не понял. В эпизоде осады и взятия Римова Ипатьевская летопись приводит любопытную подробность — обрушились две градницы (башни) с людьми («Летеста две городницы съ людми»). После этого на осажденных «найде страх» и город пал.

Татищев понял «городнице» соответственно лексикону своего времени и переписал эту фразу так: «Два городничих собрав людей вышли из града…» Описаны подвиги этих городничих (хорошо ещё не городовых!) и заканчивает: «Половцы возвратились в свои жилища не столько русских пленя, сколько своих потеряли».

Ипатьевская летопись (в переводе): «А другие половцы пошли по другой стороне Днепра к Путивлю. Это был Кзак с большими силами. Разорили они волость, сожгли села путивльские и внешнюю ограду Путивля и возвратились восвояси».

Татищев и это скромное сообщение хроники разворачивает в грандиозное полотно, где «Гзя, князь половецкий Путивля не взял и «потерял много людей а паче знатных» и отступил поэтому. И послал в Посемье 5000 и «едва 100 их назад возвратилось, ибо 2000 побиты, а с 500 знатных и подлых пленено, сын же и зять князя Гзй побиты. Гзя о том уведав с великой злобой и горестью возвратился. Тако половцам (Кончаку и Кзаку) обоюдо равная «удача» была и один перед другим не мог нахвалиться разве большим потерянием своим».

С баснословными цифрами татищевскими и в других местах неблагополучно. Здесь 2000 половцев убито, 500 пленено, 100 возвратились, а где же остальные 1400? Пропали без вести.

Летописи ничего не говорят о сумме выкупа. Татищев предлагает свой «прейскурант»: за одного только князя Игоря половцы якобы запросили ни много ни мало 2000 гривен, т.е. около 4 центнеров чистого серебра. А за всех четырех князей 5000 гривен, т.е. тонну серебра. Это половина годового дохода всей Руси, или годовой доход шести крупнейших княжеств. Не думаю, что это гигантские цифры, если бы существовали, прошли бы мимо летописцев. Хоть в каком–нибудь источнике они отразились бы.

Татищев любит круглые цифры. Особенно 5000. Столько, по его мнению, на Каяле было пленено русских воинов. Столько же потерял один только Кзак на Посемьи. И если к этому прибавить его потери у Путивля и приплюсовать число половцев Кончака, погибших при осаде Переяславля и при сокрушительной вылазке Римовских «городничих», то баланс явно в пользу Руси.

Этого вывода, пожалуй, и добивался Татищев при обработке Ипатьевской летописи. И эта работа, как мы уже читали у академика Б. А. Рыбакова, была выполнена «с большой тщательностью и добросовестностью».

Талант дописчика проявляется у Татищева по всему тексту. На протяжении своего рассказа он искусно формирует тот образ Игоря, который ему нужен. Татищев очень последователен в изложении сюжета, предложенного Ипатьевской летописью. Он не упускает ни одной исторической мелочи и даже добавляет свои толкования. Но одно место, большой кусок летописного текста, опущен целиком. Именно тот, который отрицательно характеризует «буйного» Игоря — покаянный монолог после битвы, где он сообщает о взятии им города Глебова, о жестокой расправе, учиненной им над мирными жителями русского города.

Так первый историк императорской России делал историю. Он уже твердо знает, что нужно взять от источника, а что сокращать. Он первым делает из Игоря патриота, страдальца за родную землю и вот кончает свою «летопись» описанием возвращения Игоря из плена: «была в Новгороде и по всей северской земле радость неописанная. Радовалися же не мало и во всей русской земле, зане сей князь своего ради постоянства и тихости любим у всех был». (Подчеркнуто мною,— О. С.)

Недоумения вызывает не история, а ее прочтения. Несовместимость формул патриотизма Автора и Исследователя мешала последнему понять и правильно истолковать многие важные выражения «Слова», образы главных его героев, и суть событий, легших в основу фабулы поэмы.

Понятия «свой» и «чужой» в XII веке ещё не столь прямолинейны, как, скажем, уже в XIV или в XVIII веке. Они лишены этнической окраски.

Даже монахи–летописцы называют своими не только русских, но и черных клобуков, берендеев, торков и ковуев.

Клички «поганый» удостаиваются враги независимо от их расовой и культурной принадлежности. Под этим именем фигурирует однажды и Игорь, напавший на Ростиславичей.

Русские XII века не могли быть расистами: слишком тесны были кровные, культурные и политические связи с тюрками. Русь срослась с Полем, и мы видели, в какую драму превращались попытки нарушить хотя бы политические, самые непрочные коммуникации.