Но затем эти чешские мальчики улыбались не так или говорили не так, и иллюзия лопалась, как мыльный пузырь, и я чувствовал больше зуда, чувствовал себя более жалким, чем когда-либо. О чем я только думал? Что эти мальчики превратятся в него, пока я их буду трахать, прошепчут «маленький принц» мне в ухо, когда будут кончать?
Глупо, глупо, глупо.
И как я должен был жить с этим, с этой… проблемой, на базе? На этой базе я должен был провести еще, по крайней мере, девять месяцев, и не стоило рассчитывать, что Колчестер исчезнет сам по себе. Нет, я просто должен был затолкать все это поглубже и сделать вид, что все прошло. Это был единственный ответ.
Вскоре наступило время вернуться в Украину, и мы прощались с Морган на вокзале. Мы коротко обнялись, и я по привычке поцеловал ее в щеку. А с Колчестером она зависла, не отпускала его из объятий, целовала в губы, удерживала его лицо близко к своему закинув руку на его шею. Она променяла свою утреннюю рутину, когда приводила себя в прядок, на время в постели с Колчестером, а со своими распушенными спутанными волосами и необычайно красными щеками она практически выглядела как другая женщина. Женщина, которая искренне улыбалась, которая смотрела на мир ясными глазами. И когда я шагал прочь, чтобы выкурить сигарету и предоставить им немного конфиденциальности, то удивлялся тому, что брату и сестре было суждено так сильно влюбиться в одного и того же мужчину.
Конечно же, Колчестер это понимал. Конечно же, он это видел в том, как мы оба вели себя рядом с ним.
И вот тогда, когда ветер подул на нас, и юбка Морган высоко задралась, и я увидел следы от ударов на ее бедрах, красные, находящиеся на большом расстоянии, смешанные с более давними отметинами, тогда-то я и начал немного понимать. Не всё (на всё ушли годы), но я начал понимать, что внимание Колчестера было опасным болезненным делом.
И из-за этого, конечно же, я еще больше его захотел.
***
Боевые действия начались всерьез. Это не называли войной еще четыре года, но неважно, как это называли в Вашингтоне. Это была война.
Мы все это знали, наши союзники это знали, наши враги это знали. Даже холмы, казалось, это знали — дождь и туман превращали область вокруг нашей базы в скрытое болото. Через неделю после того, как мы с Колчестером вернулись, я со своим взводом патрулировал ряд путей на другой стороне ближайшей к нашей базе низкой горы. Были сообщения о том, что сепаратисты использовали близлежащие долины, чтобы спрятаться от украинских и румынских сухопутных войск, и наша работа состояла в том, чтобы выкурить их. До сих пор мы ничего не добились, но чем дольше мы там оставались, тем больше времени я был вдали от Колчестера, и поэтому я настоял на том, чтобы Даг, Ву и остальные солдаты отправились со мной дальше в горы. Дорожки были настолько крутыми и извилистыми, что передвигаться по ним можно было лишь пешком. Это произошло, когда мы искали путь мимо скопления камней и упавших деревьев.
Прозвучал треск, словно треснула маленькая ветка.
Разве что это была не ветка.
— Вниз! — закричал я. — Вниз! Вниз!
После этого в лесу засвистели пули, точно так же, как во время тренировки, но на этот раз пули были без краски, они были настоящими. Я вспомнил слова Колчестера, когда мы встретились в первый раз: «У них нет фальшивых патронов, лейтенант Мур», и подумал о нашей тренировке в лесу, когда он выстрелил мне в руку.
Подумал о его пальцах на моей руке, то жестоких, то нежных.
Но тренировка…
— Они в русле реки, — закричал я в рацию, думая о Колчестере и его людях, пришедших по губе той реки. — Стреляйте туда.
Мы так и сделали, я и Даг прокладывали путь. Хлоп, хлоп, хлоп — доносились выстрелы, когда с эхом проносились сквозь деревья. Я слышал, как люди кричали, разговаривали, бежали и перезаряжали оружие, и я с волнением оценивал их количество, стреляя в устье реки, а затем уклонялся за деревьями и считал всех: падающих на землю, не раненых солдат, которые находились под моей защитой.
Это был первый раз, когда я участвовал в настоящей перестрелке. В первый раз я стрелял из своего пистолета, зная, что могу кого-то убить. Прилив адреналина был яростно мощным, своего рода опьянение, которому нет названия. И как только мы отпугнули сепаратистов, нашли безопасное место для укрытия, чтобы перевести дыхание, дважды проверили, что все невредимы, я закрыл глаза и позволил адреналину взять меня. Страх и возбуждение. Здесь не было отвращения к себе, не было Колчестера. Только я и коктейль из гормонов, отточенных эволюцией, заставлявший меня видеть жизнь пульсирующей и яркой, какой она и была. Птицы казались громче, полевые цветы более ароматными. Туман казался живым, сверкающим и доброжелательным. Даже грязь казалась волшебной.
А еще я не был единственным, кто это ощущал. Даг и Ву (оба обычно тихие мужики) шутили и смеялись как угорелые. Остальные парни сидели и смотрели на переплетенные с туманом деревья или вниз на свои сапоги, выглядя ошеломленными и немного потерянными, словно они только что проснулись.
Я задавался вопросом, каким бы после боя был Колчестер. Взрывным и дерганным? Спокойным и ошеломленным? Или ни то и ни другое?
Но после этого происшествия не осталось времени раздумывать над этим. Раньше я каждый день натыкался на Колчестера, а теперь совсем не видел, так как наш капитан изо всех сил старался приспособиться к новому уровню враждебности. Стрельба по нам стала нашим обычным времяпрепровождением, наши прогулки по деревням превратились в бой с тенью яростного недоверия и напряжения, и в те ранние дни вся компания была разбросана: занималась патрулированием, создавала аванпосты, пугала повстанцев в лесу. В то время мы все еще думали, что сможем их отпугнуть. Несколько пуль, мощь военного штаба США, стоящего за союзными силами в регионе, парочка истребителей, пролетевшая над головой, и мы подумали, что сепаратисты просто бросят свои древние советские пушки и убегут.
Они не убежали.
Три месяца этого расцветающего ада проделали глубокие тропинки на холмах и оставили шрамы на спокойных рощах от гранат и артиллерийских снарядов, и до сих пор ничего существенно не изменилось. Сепаратисты ни в чем не преуспели, но так же ничего и не потеряли. Было много перестрелок и немного ранений, достойных госпитализации, но и никаких смертей. Мирные жители в районе упорно продолжали жить своей обычной жизнью: выращивали сахарную свеклу и овес, занимались лесозаготовкой и добычей угля. Мы упорно стреляли, а нас подстреливали, и не было никакой разницы.
Мы все жили жизнью в стиле «лента Мебиуса»: устремлялись вперед, отступали назад, сражались в долине, сражались на горе, снова сражались в долине. Я спал на земле больше, чем в кровати. Я стал хорошо чуять опасность; стал умнее защищать своих людей. И если и были моменты, когда я закрывал глаза и думал только о Колчестере, сидящем через стол от меня в поезде, протягивающем руку, чтобы коснуться моего синяка, — то никому не нужно было об этом знать.
Однажды «лента Мебиуса» разорвалась, это произошло, когда капитан позвал меня в свой кабинет, и я увидел там сидевшую Морган, она выглядела такой же ухоженной и дорого одетой, как всегда. Я чуть не рассмеялся, увидев ее, в бежевых туфлях на каблуках и узких штанах, готовой к фотосессии для рекламы Шанель (или Диор, или кого бы там она не называла). Но она также была самой красивой, самой чистой штучкой, которую я видел за последние три месяца, первой невоенной штучкой, которую я видел за последние три месяца, и, даже не учитывая все это, она была семьей, какой бы холодной лояльностью это не являлось в нашей семье. Я не стал смеяться.
Я опустился на стул рядом с ней и скрестил ноги.
— Только ты бы появилась посреди войны в такой одежде.
Морган изогнула идеальную бровь, скрестив ноги, как я.
— Вообще-то я здесь по делу. Ну, и я хотела тебя видеть.
Но то, как ее нога делала тревожные круги в воздухе, выдало ее. Она бы не волновалась, если бы речь шла о бизнесе… черт, она бы не волновалась, даже если бы прямо сейчас я вытащил ее на патрулирование, вооруженную лишь в пальто от Burberry и рогаткой.
