Слабость марксистского апокалипсиса выражается в том, что он, с одной стороны, утопает в немыслимых и нелепых фантазиях, а с другой — прибегает к невероятной жестокости для претворения их в жизнь.

Когда человек принимал аскезу, страдая от нее или нет, он тем самым бессознательно признавал, что мир, все его радости, все его институты имеют для него чрезвычайно важное значение. В этом он резко отличался от простого смертного, который «просто» пользовался всеми благами тварного существования, обычно не задумываясь о том, каковы их ценность и смысл. М. Вебер отмечал, что для аскета уход от мира на самом деле не уход, а беспрерывная победа над все новыми искушениями, с которыми он все время должен решительно бороться. Отвергающий мир аскет все-таки сохраняет внутреннее отношение к миру, хотя и отрицательное — в виде предполагаемой борьбы с ним^[48]. Понятно, что только в том случае, если мир очень ценен, победа над влечением к нему может быть также ценна.

Сейчас в христианском мире практически нет аскетизма, особенно в наиболее суровых его проявлениях, поскольку для его существования необходимы очень высокий уровень сакрализации общества и фанатичное отношение к религии. Среди аскетов было немало людей с глубокими нарушениями психики, но это отдельная тема, не связанная с проблемами настоящей книги.

Культ страдания проявляется, в частности, в исключительном почитании великомучеников и великомучениц. Так церковь называет страдальцев и страдалиц, претерпевших за Христа особо тяжкие и продолжительные муки. Совершаемые в их честь службы обставляются высокой торжественностью. Выделяются так называемые страстные евангелия, повествующие о страданиях и смерти Христа, выбранные из всех евангелий и разделенные на 12 чтений по числу часов ночи, чем указывается, что верующие должны всю ночь провести в слушании евангелий подобно апостолам, сопровождавшим своего Учителя в Гефсиманский сад.

Как считает А. Донини, слово «мученик» в романских языках происходит из христианской латыни — martyr (мартир) и от греческого marturos (мартюрос), где оно означало «свидетель (Бога)». Заимствованное из судебного обихода классической эпохи слово получило в языке христиан религиозное значение и оформление в сборниках «Деяний» («Актов») и «Страстей» («Пассионов», от позднелатинского passuo (пассио) — страдание, мука, страсть). В первоначальном смысле слово «мартир» («мученик») применено в Новом Завете по отношению к Иисусу как самому высокому свидетелю, или гаранту, драмы спасения. Но уже в середине 11 в. н. э. оно стало применяться ко всем, кто пролил свою кровь за веру, а через несколько десятилетий оно получило латинскую форму в общинах Северной Африки в трактате Тертуллиана «К мученикам»^[49].

Вслед за окончанием преследований христиан почитание мучеников становится одним из основных элементов религиозного культа. Годовщина смерти мученика отмечается торжествами, а день его мученической кончины в церковной традиции считается подлинной датой. Мученикам и святым постепенно, с годами передана большая часть чудотворных способностей и мифических атрибутов языческих божеств, особенно в сельских районах, в соответствии с той же линией развития, которая ранее сделала греческого Диониса (Вакха) римским богом, а племенные божества кельтов и германцев превратила в персонификации Юпитера, Марса, Меркурия и Геракла^[50].

Поэтому нет ничего удивительного в том, что христианство с его новой этикой любви и прощения тем не менее громогласно объявило и утвердило, что страдание является его ценностью и мировоззренческой установкой. Если ориентироваться на священные тексты, сделано это было уже в самом начале формирования этой религии в других основных значениях: в мученической смерти Христа на кресте и в ужасах Апокалипсиса. На долгие столетия это стало практикой христианства: в исповедании самой веры и отношении к жизни, в религиозных судилищах, религиозных войнах и религиозных казнях, отшельничестве, лишениях и тяжких страданиях религиозных фанатиков, призывах к лишениям и страданиям, даже в церковных благословениях чудовищных войн, юродстве и т. д. Всегда прославлялись и те мученики, которые погибли не потому, что от них требовали отречения от христианства, а безо всякой на то вины.

Древний человек представить себе не мог, что его спаситель, его Мессия не будет встречен в этом мире со всей возможной жестокостью. Поэтому уже в Книге Пророка Исаии мы можем прочитать: «Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих» (Ис., 53:7). Поскольку это говорилось в эпоху всеобщей жестокости, то, конечно, и с противниками Мессии и утверждаемым новым порядком следовало обращаться со всей возможной жестокостью, что подтверждают Апокалипсис, книги Еноха (например, «Эфиопский текст»), а позднее большевики и нацисты, все другие тираны, захватившие власть.

К страданию призывали теологи и религиозные философы. Так, М. Экхарт писал: «…воздай себе узел из всяческих страданий твоего Господа и Бога, и пусть он пребудет всегда между грудей твоих… Он не посылает нам ничего такого, чего бы Сам прежде не сделал или не выстрадал. Поэтому мы должны питать большую любовь к страданию, ибо Бог ничего иного и не делал, пока был на земле, лишь страдал!»^[51]. Разумеется, это не так, поскольку Иисус еще активно пропагандировал Свое учение, собирал и организовывал единомышленников и т. д. Если бы Он только страдал, никто не увидел бы в Нем своего Бога. Экхарт утверждал обратное только по той причине, что, оставаясь в жестких границах культа страданий, нужно было еще раз затвердить этот культ.

О. Хаксли писал: «Божество бессмертно; ибо там, где есть совершенство и единство, не может быть никакого страдания»^[52]. Это совершенно неверно. Страдали античные божества, например греческая Деметра из-за Персефоны, египетская Исида из-за Осириса. Можно возразить, что в те древние годы боги психологически были ближе к людям, как бы находились среди них, что и было причиной наделения божеств чисто человеческими чертами. Другое дело — несравненно более абстрактные Боги-творцы вроде единовластных Яхве или Аллаха. Но и на них мифотворцы спроецировали собственные качества, поэтому Яхве, в частности, был неистов. Христос был само совершенство, но и Он тяжко страдал, видя несовершенство и страдания людей; Он страдал перед казнью и во время ее исполнения. Правда, это были не только страдания. Тот же Христос был более чем неистов в Апокалипсисе.

Вот почему неприемлемо утверждение Хаксли о том, что «там, где есть совершенство и единство, не может быть никакого страдания. Способность к страданию возникает из несовершенства, разобщенности и обособленности от всеобъемлющей совокупности»^[53]. Разумеется, это чисто теологическое суждение, не имеющее ничего общего с наукой. Хаксли под всеобъемлющей совокупностью понимает религиозное единство и всеобщую принадлежность к Богу. Но, конечно, чем больше человек нравственно несовершенен, обособлен, отчужден от людей, тем более вероятно, что он совершит преступление, причинив другому (или другим) страдание, а потом сам будет страдать, отбывая наказание за это. Тем не менее он может стать объектом сострадания как всякий терпящий бедствие. В иных (очень многих) случаях страдание одного человека, особенно если оно возникло как конкретное проявление общего бедствия и как следствие преступления, не является его частным делом. Духовные страдания тоже могут стать общественным делом и быть разрешены с помощью духовных пастырей.

В мировой теологии и религиозной философии тема страдания тесно и весьма обоснованно увязана с проблемой зла, при этом многие авторы выделяют ее в качестве самостоятельного объекта рассмотрения. Однако со многими религиозными суждениями о сущности и значении зла трудно согласиться. Так, С. Н. Булгаков писал, что «все сущее происходит из добра, а не из зла, потому и зло не есть вполне зло, но участвует в добре»^[54]. Во-первых, неверно, что все сущее происходит из добра; во-вторых, более чем возможно, чтобы зло было вполне злом.