– Удивляюсь, что, говоря о ворах, ты не вспомнил о женщинах, – заметил я, – ибо вор того не унесет мешком, что баба растрясет рукавом, и недаром говорят, что бабьи умы разоряют домы.

– Не говори мне о них, – отозвался бес. – Они надоели нам хуже горькой редьки и извели вконец. Имей мы их поменьше в аду, не так уж плохо бы нам жилось. Многое бы мы дали, чтобы ад овдовел. И поскольку существуют интриги, а они, с тех пор как умерла волшебница Медуза, ничем другим не занимаются, я все боюсь, что сыщется такая, что пожелает с кем-нибудь из нас потягаться и даст ему сотню очков вперед. Впрочем, у этих баб все же есть одна приятная особенность, благодаря– которой еще можно иметь с ними дело: они отчаялись, а поэтому ничего от нас не требуют.

– А скажи, каких больше попадает к вам, дурных или пригожих?

– Дурных, – ответил он не задумываясь, – в шесть раз больше. Вы знаете, что достаточно совершить грех, чтобы его возненавидеть, а красивые находят стольких готовых удовлетворить их похоть, что скоро пресыщаются и раскаиваются; безобразные же, не найдя никого, склонного пойти им навстречу, попадают к нам изголодавшиеся и продолжают приставать к мужчинам и тут, движимые тем же желанием насытиться. С тех пор как в ход пошли кареглазые с орлиными носами, ад кишит русыми и румяными, а больше всего старухами, ибо они, упрямо завидуя молоденьким, во множестве издыхают, рыча от бешенства. Намедни забрал я одну семидесятилетнюю, которая питалась ароматной глиной, занималась упражнениями, чтобы оградить себя от запоров, и жаловалась на то, что у нее болят коренные зубы, дабы подумали, что они у нее есть. И, несмотря на то, что виски ее были покрыты саваном седых волос, а лоб изборожден морщинами, она взвизгивала при виде мышей и всячески фуфырилась, думая этим нам угодить. Чтобы помучить ее, мы поместили ее вместе с одним красавчиком, из тех, кто носит белые башмаки и идет в ад на цыпочках, осведомившись, сухо ли там и нетели грязи.

– Все это я одобряю, – сказал я, – но хотел бы еще знать, много ли в аду бедняков.

– А кто это такие?

– Те, у кого нет ничего, чем владеют люди.

– Не болтай ерунды, – воскликнул дьявол, – ведь если людей губит мирское, а у этих ничего нет, как могут они быть осуждены? В книгах у нас ни один не значится, и не удивляйся этому: поскольку ни черта у бедняков не бывает, мы и оставляем их в покое. Впрочем, иной раз вы сами по отношению к ближним хуже чертей оказываетесь. Разве сыщутся где такие исчадия ада, как льстец, как завистник, как ложный друг или человек, способный соблазнить тебя на дурное? Всего этого у бедняка не бывает, ибо ему не льстят, не завидуют, друзей у него нет ни плохих, ни хороших и никто с ним водиться не хочет. Вот такие действительно живут правильно и умирают праведно. Кто из вас способен ценить время и понять, сколько стоит день, зная, что все то, что прошло, стало достоянием смерти, правильно распоряжаться настоящим и предвидеть будущее, как он?

– Если дьявол пустился проповеди читать, почитай, конец миру пришел! – воскликнул Калабрес. – Но скажи мне, если ты, дьявол, являешься отцом лжи, как можешь ты говорить вещи, способные даже камни обратить в веру истинную?

– Как? А для того, чтобы вам напакостить и лишить вас возможности заявить, что никто вам наставлений не читал. Разве я не вижу, что у вас на глазах не слезы раскаяния, а всего лишь слезы огорчения, да и большей их частью вы обязаны греху, который вас пресытил и утомил, а не совести вашей, ненавидящей грех, как зло.

– Все ты врешь, – воскликнул Калабрес, – и сейчас есть много святых и праведников. Теперь я вижу, что все, что ты наговорил, сплошная брехня, и в муках изыдешь ты сегодня из этого человека.

Тут он снова взялся за свои заклинания, и, как я его ни упрашивал, заставил беса умолкнуть. Но если черт сам по себе нехорош, то немой черт – еще того хуже.

Прочтите, ваша милость, эти мысли с любопытством и вниманием, и пусть вас не смущает то, из чьих уст они исходят, ибо даже Ироду довелось пророчить,[157] и из пасти каменной змеи исходит в фонтанах чистая струя воды; встречается мед и в челюсти львиной, и, говорит псалмопевец, – спасение приходит к нам от недругов наших и из рук тех, кто нас ненавидит.

Перевод И. Лихачева

Послание другу

Посылаю вашей милости это рассужденье, третье после «Сна о Страшном суде» и «Бесноватого альгуасила», на каковое, могу сказать, истратил я слабые силы своего разума, не знаю, с удачей ли. Да будет угодно господу, если уж труд мой не заслужил похвалы, чтобы хоть намерение мое снискало какую-то признательность; тогда получу я хоть какую-то награду, столь нещедро даруемую людьми; ибо я не столь высокого о себе мнения, чтобы тщеславиться тем, что у меня есть завистники: ведь сыщись у меня таковые, я был бы – себе во славу – вознагражден тем, что заслужил их зависть. Вы, ваша милость, у себя в Сарагосе предайте гласности мое писание, удостоив того же приема, что и прочие, а я тем временем, пребывая здесь, школю свое терпение злоехидными кле-ветами, которыми встречают мои творения при их рождении на свет – а может, это всеголишь выкидыши? – мои злопыхатели. Пошли господь вашей милости мир и здравие.

Писано во Фресно, мая 3-го дня 1608 года Дон Франсиско Кеведо Вильегас

Предуведомление неблагодарному и безвестному читателю

Столь ты злонравен, что хоть и величал я тебя в прочих речах благочестивым, благосклонным и благодетельным, но тем не отвратил от себя твоих преследований и, не питая более надежд, хочу говорить с тобою начистоту. На этот раз речь пойдет о преисподней; не чести меня злоречивым за то, что я худо отзываюсь об ее обитателях, ибо в преисподней не может быть никого из людей хороших. Коли покажется тебе длинно, все в твоей власти: побудь в преисподней сколько захочешь и помалкивай. А коли что-то тебе не по вкусу, либо промолчи, если ты милосерд, либо исправь, если учен; ибо человеку простительно заблуждаться, но без толку блуждать – удел скотов и рабов. Коли покажется тебе темным мое писание – вспомни, что в преисподней светло от века не было; коли покажется грустным и унылым — я смешить не брался. Прошу тебя лишь об одном, мой читатель, и заклинаю всеми прологами: не извращай смысла и не оскорбляй злонамеренно моего усердия. Ибо, во-первых, храню я почтение к человекам и порицаю лишь пороки; осуждаю нерадивость и злоупотребления должностных лиц, не посягая на незапятнанность должностей; и, в конце концов, коли придется тебе речь по вкусу, ты себя потешишь, а коли нет – несущественно, ибо мне ни от тебя, ни от нее нет никакого проку.