Во-вторых, мы советуем ввести в обращение право и законы римлян в тех случаях, когда таковые не противоречат здешним, дабы содействовать порядку, препятствовать его нарушителям, награждать добродетель и карать порок и дабы правосудие являло себя в законах, не знающих воздействия страстей, досады, раздражения или подкупа, благодаря верной методе и точному, всем понятному изложению.
В-третьих, мы предлагаем ради вящих успехов в бою сменить кривые ятаганы на испанские шпаги, ибо они куда сподручней для нападения и защиты и позволяют наносить стремительные удары острием, избавляя от необходимости круговых движений, по каковой причине испанцы в рукопашном бою дерутся несравнимо искусней всех прочих, а мы всегда несем тяжкие потери. К тому же шпагу много легче держать в руке и носить на поясе. В-четвертых: дабы сохранить здоровье или вернуть его, коли оно потеряно, надлежит распространить повсеместно и любыми средствами обычай пить вино, ибо оно при умеренном потреблении служит лучшим проводником пищи и самым целебным лекарством. От торговли вином немало возрастут доходы великого султана и его подданных и обогатится казна его, коль скоро из плодов виноградной лозы можно получить великое множество напитков, – товар же сей всему миру весьма любезен, к тому же он поднимает боевой дух и зажигает в крови огонь отваги, действуя быстрее и разумнее, нежели Амфион.[326] По всем этим причинам следует снять запрет с потребления вина, тем более что многие уже начали с запретом сим не считаться. А дабы решение это стало всем понятным, надо найти ему надлежащее и толковое объяснение. Мы же, в свой черед, приложим все свое мастерство и сноровку, дабы осуществить сии намерения без лишних затрат и трудов и придать еще больше величия и блеска всем царствам могущественного владыки Константинополя.
Едва произнес он последнее слово, как поднялся Синанбей, отступник от христианской веры, и молвил, воспылав яростью:
– Если б все силы адские вступили в сговор против турецкой монархии, они бы не придумали для нее худших бедствий, нежели четыре предложения этого мавританского пса, который среди христиан был негодным мавром, а среди мавров хочет быть негодным христианином. Мавры помышляли вознестись в Испании; здесь же они помышляют унизить нас. Первому замыслу наградой было изгнание, второй заслужил того же; мы по справедливости сквитаемся с теми, кто вышвырнул их сюда, ежели вернем их изгнавшим. Ибо более хитроумного расчета, дабы истребить наши силы, не знал сам Хуан Австрийский, когда он в битве при Лепанто перерезал несметное число янычар и пустил рыб плавать в их крови, подарив за наш счет соперника Красному морю; не был нам столь лютым недругом и перс в зеленом тюрбане, искавший гибели нашей империи; и даже дон Педро Хирон, герцог Осуна, вице-король Сицилии и Неаполя, чье громкое имя повергает в трепет весь мир, устрашенный могуществом его галер, парусников и сухопутных войск, и который не раз силой своего огня обращал в бегство корабли наши от Стамбула до Перы, – даже он не погружал наш полумесяц в столь непроглядный мрак, как это вознамерился сделать ты, свиное отродье, пролаяв здесь твои четыре предложения. Знай же, собака, что монархии зиждутся на заведенных ими обычаях. Полководцы от века прославляли монархии, а ученые краснобаи развращали. Меч, а не книга доставил королям их владения; армии, а не университеты завоевывают земли и защищают их; победы, а не ученые споры делают их великими и грозными. Битвы приносят царства и короны, науки же – ученые степени и кисточки на докторских колпаках. Стоит государству начать раздавать награды за науки – и тотчас же бездельникам достанутся громкие звания, хитрецам – почет, пронырам – помощь, ловкачам – поощрение, и неизбежно храбрец окажется в зависимости от грамотея, отважный – от ученого, меч – от пера. Невежество народное – твердыня княжеской власти; наука, просвещая народ, пробуждает в нем мятежный дух. Ученость толкает подданного на заговоры заместо слепого послушания, вселяет в него недоверие к повелителю заместо поклонения, ибо, уразумев сущность своего властителя, он дерзает уже презирать его; познав свободу, он алчет ее; он начинает сомневаться, достоин ли власти тот, кто властвует, и тем самым он уже властвует над властелином своим. Наука жаждет мира, ибо он ей необходим, а обретенный мир приводит к самой опасной войне, ибо нет хуже войны, как та, которую ведут поневоле, желая мира; словами и посланиями ты взывал к миру, на деле же получил войну. В стране, что отдана на откуп ученым и сочинителям, паршивый гусь ценится дороже, чем мушкет и копье, а пролитые чернила – чем пролитая кровь; от листа бумаги, снабженного подписью могущественного лица, не спасет самый прочный панцирь, коему не страшен огонь; и трусливая рука, что с дрожью берется за оружие, сумеет выудить из чернильницы почести, доходы, титулы и власть. Много низких людей добывало со дна чернильниц свои черные мантии; многие вознеслись на хлопчатом фундаменте; немало звучных имен и крупных состояний обязаны своим происхождением измаранной бумаге. Из борозды, куда не уместилось бы и двух селеминов зерна, Рим вырос в исполинское государство, опираясь не на ученых да на книги, а на воинов да на копья. Все брал он натиском, ничего – прилежанием. Он похищал женщин,[327] когда в них нуждался, подчинял себе близких соседей, добирался и до дальних. Но стоило Цицерону, Бруту, Гортензию[328] и Цезарю ввести в обиход слово и красноречие, как они тем самым породили мятеж и заговоры и принесли смерть друг другу и самим себе; а республики, империи и императоры погибли и подпали под власть неприятеля по вине утонченных щеголей. Ведь не всех птиц ловят и сажают в клетку, а только тех, что ловко болтают да пускают трели; а чем краше и ясней они болтают, тем крепче запоры, тем надежнее охрана клетки! Итак, ученые труды обернулись оружейной палатой, грозившей самому оружию, а в громогласных речах превозносилось преступление и осуждалась добродетель; а поелику на царство возведен был язык, былые победы рухнули под тяжестью слов. Наука сгубила греков, как червоточина. Честолюбивые академии вели их на поводу, войска завидовали академиям, философы же травили военачальников. Хитрость взялась судить доблесть, – вот почему греки были богаты книгами и бедны победами. Ты сказал, что великие мужи древности живы и поныне благодаря великим сочинителям, что язык жив, хоть мертвы те государства. Точно так же кинжал, поразивший жертву, сам остается цел и невредим, когда человеку приходит конец; однако мертвецу от этого не легче. Пусть лучше жила бы монархия без языка, нежели язык без монархии. От Греции и Рима сохранилось только эхо, родившееся из пустоты и небытия, – это даже не голос, а едва лишь хвост отзвучавшего слова. А творения сочинителей, прикончивших монархию и оставшихся в живых после сего злодеяния, читатель ценит недолго и лишь постольку, поскольку они способны его развлечь или удовлетворить его любопытство. Испания, страна, чей дух исстари бесстрашно взмывал навстречу опасности, чьи сыны нетерпеливо устремлялись на поединок со смертью, не дожидаясь долголетия и презирая старость, восстала из праха и разорения, сверкнула молнией над собственным пеплом, и мертвое тело ее воссияло чудодейственной жизнью. Книг она в ту пору не писала, зато о деяниях ее можно было написать немало; не слагала она хвалебных песнопений, а добывала славу на поле брани; о доблести ее вели рассказ барабаны и трубы, а речь ее была краткой – клич «Сант-Яго!»,[329] многократно повторенный. Она изумила весь мир свершениями Вириата и Сертория,[330] блистательно восторжествовала над Ганнибалом, а Цезаря, который дотоле бился со всеми народами ради славы, принудила биться ради спасения жизни. Отвага и мужество Нумансии[331] превзошли все пределы возможного. Об этих и других бесчисленных ратных подвигах Испания ничего не писала, о них написали римляне. Славе Испании послужили чужие перья; ей в удел достался бранный труд, римлянам же – повествование о нем. Летописей она не вела, зато заняла в них почетное место. Но вот изобретена была артиллерия, и она взяла верх над храбрецами-одиночками, разнося в прах известь и камень укреплений и награждая победой меткость, а не отвагу. Однако вскорости изобретен был и печатный стан, и он взял верх над артиллерией, свинец – над свинцом, чернила – над порохом, стволы перьев – над стволами орудий. Порох не вспыхивает, коли его подмочить. Но кто усомнится в том, что подмочили его в чернилах, коими пишут приказы, согласно которым сей порох изготовляют? Кто усомнится в том, что на пули недостает металла с той поры, как начали попусту тратить свинец на отливку литер, а медь – на гравюры? Знай, собака, битвам обязаны мы властью, воинам нашим – победами, воинам же и наградами. Посему и раздавать награды следует тем, кому мы обязаны своим торжеством. Тот, кто назвал сестрами науку и воинскую доблесть, плохо знал им цену, ибо ничто так не чуждо друг другу, как слово и дело. Нож сочетается с пером лишь затем, чтобы резать его; однако перо мстит ножу самими ранами, что нанесла ему сталь. Подлейший из мавров! Пусть недруг превзойдет нас числом людей знающих, а мы его – числом людей победоносных, ибо нам дороже победа над врагом, чем похвала его.
