– Скончался Филипп Третий, – сказал я.

– То был святой король и непревзойденной добродетели, – сказал маркиз, – судя по тому, что возвестили мне звезды.

– Вот уж несколько дней, как царствует Филипп Четвертый, – сказал я.

– Вот оно что? – сказал он. – Значит, уже пробило три четверти того часа, которого я дожидался?

И с такими словами он заторопился, и поднялся к отверстию колбы, и опрокинул ее, и выбрался наружу, А затем пустился бежать, приговаривая:

– Больше справедливости будет от четвертого, чем было ее прежде от всех вместе взятых с первого до последнего.

Я хотел было догнать его, но тут схватил меня за руку один мертвец и сказал:

– Пускай себе идет, он всем нам голову заморочил. А ты, когда вернешься в мир, скажи, что встречался здесь с Аграхесом[236] и он жалуется, что вы треплете его имя, говоря: «„Теперь увидите“, – сказал Аграхес». Я и есть Аграхес. Так вот знай: ничего такого я не говорил. Мне дела нет, увидите вы теперь либо никогда не увидите. А вы вечно твердите: «„Теперь увидите“, – сказал Аграхес». Только ныне, когда услышал я, как ты и этот в колбе говорили, что на престоле Филипп Четвертый, могу сказать: теперь увидите. А раз я Аграхес – теперь увидите, сказал Аграхес.

Он удалился, а передо мною очутился человечек, похожий на черенок от ложки, с волосами торчком, взъерошенный, рыжеватый и веснушчатый.

– Что тебе, портняжка? – сказал я. А он в ответ без запинки:

– Вот и попал пальцем в небо. Я не кто иной, как ходатай по делам. И не давайте никому кличек. Я зовусь Арбальяс и хотел сказать вам это, чтобы вы, живые, не твердили вечно о ком попало: «Он и есть Арбальяс».

Тут приблизился ко мне некий старец, крайне разгневанный; был он очень сутул, из тех, кто тщеславится сединами, с окладистой бородой, глубоко запавшими глазами, лбом, изборожденным морщинами, насупленными бровями и в одеянии, каковое сочетало причудливость с неопрятностью, придавая бедности таинственный вид.

– Я должен поговорить с тобою подольше, чем Арбальяс, – сказал он. – Садись.

Мы оба сели. И тут, словно вылетев из дула аркебузы, встрял между нами человечек с обличьем домового, эдакий крохотный сколок с Арбальяса, непрерывно верещавший и дергавшийся. Сказал ему старец весьма степенно:

– Ступайте докучать другим, вернетесь попозже.

– Мне тоже нужно поговорить, – канючил тот. – Кто он таков? – спросил я. – А ты не догадался? – отвечал старец. – Кто же это может быть, как не Чисгаравис?[237]

– Двести тысяч ему подобных разгуливают по Мадриду, – сказал я, – и, куда ни глянь, везде Чисгарависы.

Отвечал мне старец:

– Сей докучает здесь мертвецам и дьяволам; но оставим это и поговорим о деле. Я Педро Грульо,[238] именно Педро, а не Перо, как вы произносите: ведь выбрасывая из моего имени «д», вы делаете меня частью птичьего наряда.

Клянусь богом, когда он назвался Перо Грульо, мне показалось, что я вижу крылья у него за спиной.

– Еще бы мне тебя не знать, – молвил я, – стало быть, ты и есть сочинитель прорицаний Перо Грульо?

– С тем я и пришел, – отвечал страховидный пророк, – о том и пойдет речь. Вы, живые, утверждаете, что мои пророчества – вздор, и всячески над ними насмехаетесь. Сведем-ка счеты. Пророчества Перо Грульо, то есть мои, гласят:

Вы, плуты, злодеи закоснелые, мерзопакостники, да исполнись это пророчество, чего еще было бы желать? Коли было бы, как господь хочет, было бы по справедливости, по правде, по добру, не было бы так, как хотят дьявол, деньги и алчность А в наши дни меньше всего делается то, чего господь хочет, а больше всего – то, чего хотим мы вопреки его закону. Хотенье же у всех одно – деньги, и это не только хотенье, но и похоть, ибо люди вожделеют денег, а у денег – свои вожделения, и делается лишь то, чего они вожделеют, и деньги – Нарцисс, себя самого вожделеющий и себя одного любящий. Продолжаю.

Коль посыплет дождь и град, Грязь большая приключится; Коли кто бегом помчится, Локти выставит назад.

Сделайте милость, попробуйте бежать локтями вперед, потом говорите, что это – неправда. Вы скажете, что правда, столь самоочевидная, – глупость; отменная отговорочка, братцы живые! У вас ведь как говорится: если просто истина – значит, горькая; если мало истины – значит, ложь; если много истин сразу – значит, глупость. Какой же должна быть истина, чтобы вам угодить? И так вы глупы, что даже не заметили, что не такая уж это самоочевидность, как вы думаете, ибо есть и такие, кто на бегу выставляет локти вперед, это лекари, ибо по окончании визита протягивают они руку назад, чтобы сцапать деньги, и хватают их на бегу, и бегут, как мартышка, к тому, кто дает им деньги, чтобы его же и прикончить.

Ты уже небось говоришь про себя: «Это еще что за самоочевидность в духе Перо Грульо: кто имеет – тот имущий?» – продолжал он. – А вот так. Ибо не тот имеет, кто много наживает, и не тот, кто много наследует, и не тот, кто много получит; лишь тот имеет, кто имеет, да не тратит. И кто имеет малость – имеет; а у кого две малости – у того толика; а у кого две толики – у того куш; а у кого двойной куш – у того достаток; а у кого двойной достаток – тот богат. Ибо деньги (и вникните в эту премудрость Перо Грульо) схожи с женщинами: не любят сидеть дома, а любят, чтобы их щупали и чтобы – им покорствовали; ненавидят тех, кто держит их под замком; гоняются за теми, кто их не заслуживает; и в конце концов оставляют у всех в душе одну лишь скорбь и склонны переходить из рук в руки.

И чтобы постичь, сколь мерзки деньги – а они, право же, сродни шлюхам по своему прошлому, – вы только поглядите, каким мерзким людишкам посылает их бог, обделяя пророков; и таким образом узнаете вы цену благам мира сего по их владельцам. Обратите взгляд свой на этих торгашей, если только взгляд ваш еще свободен, ибо товары их – воровские ловушки, приковывающие взгляды. Поглядите на золотых дел мастеров, что по наущению безумия продают сверкающие капканы и переливчатые западни, где застревает приданое молодоженов. А то загляните в ювелирную лавку! Неощипанным оттуда не выберешься. В такой лавке честь оставишь, там какого-нибудь бедолагу уговорят все свое родовое поместье насадить на палец, а дома он взвоет от боли в сдавленных суставах. Я уж не говорю о пирожниках и портных, ни о торговцах платьем, эти – все равно что портные, только еще пуще портачат и бессовестнее черта. Вот кому деньги сами в руки идут. И хоть деньги таковы, не сыщется человека с честными обычаями и чистой совестью, брезгающего деньгами настолько, чтобы они не внушали ему ни малейшего вожделения. Оставим это и перейдем к следующему пророчеству, гласящему: «Тот супруг, кто вступит в брак». Клянусь постельным пологом, – сказал он в сильнейшем гневе, потому что я, видно, скривился, услышав такую истину, – что если вы не будете слушать меня степенно, а будете покатываться со смеху, я вам бороду выдерну. Слушайте в недобрый час, вы затем и пришли сюда, чтобы слушать и на ус мотать. Вы думаете, что все, кто вступил в брак, супруги? Ложь, ибо среди вступивших в брак немало холостяков, а среди холостяков немало супругов. И есть мужчины, что женятся, но остаются в девственниках до смерти, и девицы, что выходят замуж, но до смерти остаются при муже в девственницах. А вы меня провели, и будьте вы прокляты, и здесь не меньше тысячи мертвецов говорят, что вы их в могилу свели своими плутнями. И могу вас заверить, что если бы не… я бы вам глаза и ноздри вырвал, негодяй из негодяев, враг всего сущего. Посмейтесь еще над этим пророчеством: