– Иные мудрецы утверждают, что Господь ещё раньше поведал своим апостолам в откровении, что в день, когда преставилась блаженная и достославная Мария, они должны прийти в ту долину, что зовётся Валлис Иосафат…
Старик пел… Но я так и не убежал… Мы с бабушкой стояли посредине толпы… И тут я услыхал, как заговорил дедушка Хаукон, когда чтец гомилий замолк:
– Приди с радостью, дева Мария, блаженная матерь Божия, взрастившая Господа нашего Иисуса Христа!
Мне такая речь показалась не очень страшилищной, так что я набрался мужества и взглянул на него… Как и прежде, в его руке порхала щётка, но там, где раньше был песок, проглядывал красивой формы нос из крашеного дерева, румяные щёки, а со следующим взмахом появились небесно-голубые, обращённые к небосводу глаза Божьей матери… Третий взмах смёл с её лика весь песок, а от четвёртого тот хлынул к её ногам, как водопад, и открыл взорам тело, облачённое в платье… И тут бабушка заплакала… Ибо, как я понял потом, она уже давно не имела возможности видеть святую деву – даму, поддерживавшую её в рождении детей, воспитании, ведении хозяйства… Свою наперсницу во всём, что есть женского и малого, во всём том, что не сопутствует участи быть не подобием творения, а подобием подобия, ибо она сделана из материала мужчины, который в свою очередь сам слеплен из глины этого мира, ставшей видимой, когда уста верховного мастера изронили слово… После этого Творец смог взять этот материал в ладонь и сотворить из него миры, которые становились всё меньше и меньше, пока он наконец не сделал женщину и всё, что бывает в ней… Пресвятая дева знала женское нутро лучше, ибо и сама была дщерью Евы – самой совершенной из её потомков, и при том всё-таки смертной женщиной… Но вот апостолы увидели, как она поднимается из могилы, подобно серебряному облаку, воспаряющему всё выше и выше, вот Спаситель подлетел навстречу, просунул руку в ее кудри и восхитил оттуда мать в горние выси… И сейчас она сидит, увенчанная, подле него и ходатайствует за земных женщин… Внутри зачарованного холма была не только богоматерь, но и другие статуи… Именно в нём укрыли образа святых из нашей местности и других округов: рисованные, резные и литые, – когда над страной завьюжил сумрак, словно пепел из адской горы Геклы, изрыгающей лаву; а где он выпадает, там погибает вся скотина, если её не укрыли… А мы разве не стадо твоё, Господи? Нам угрожает та же опасность, что и тем коровам, овцам и домашним гусям, что щиплют кисло-чёрную траву бедствия… Оттого-то паства твоя сокрыла то, что дарует ей душеспасение, в подземелье, и оттуда будет черпать силу свою, держа свои действия в тайне, а в сердце нося празднество, пока не падёт царство самозванцев, и вседозвольщики не будут лежать с разорвавшимися внутренностями, подобно крысёнку, который заполз в бочку с салом, объелся и лопнул… От этой красивой встречи с пречистой девой на Мариином угоре в детский ум Любопытного Носа впечаталась мысль, что в каждом холме, каждой возвышенности и под каждой складкой местности таятся небесные святыни… А когда мне минуло двадцать три года от роду, дедушка Хаукон, незадолго до кончины, вверил мне на хранение указатель, в котором было написано, где истинные христиане зарыли изображения своих святых… Впоследствии он стал моим пропуском в обитель учёности в Хоулар… Там я попросил в обмен на этот указатель проживание при школе и священническое воспитание для преподобного Паульми Гвюдмюнда Йоунассона, а этот Паульми Гвюдмюнд – мой сын… Ему было мало счастья от того, что он происходит от Йоунаса Учёного, но там бедняга обрёл прибежище, поскольку я знал, где скрываются те, кто спасся от темнотварей – и всё же мне пришлось дать за него ещё кое-что: фрагмент «Отпадения от Господа» Ари из Эгюра…
* * *
РАКУШЕЧНИК, или ЧЕРНОКИТ, – у него почти по всей голове ракушки или короста. Он трётся о коростовые скалы, возле которых глубоко. Из всех несъедобных китов он хуже всех для кораблей и людей: он налетает на суда и разбивает их своими плавниками, ластами или хвостом. Иногда перегораживает людям путь, так что им ничего не остаётся, кроме как плыть прямо на него. Затем он подбрасывает корабль вверх, если может, и губит всё, что на нём есть, если люди не могут оплыть его или он не пронесётся мимо них. Но слышать, как пилят железо о железо, для него невыносимо, от этого он впадает в ярость или убивает себя. Если тонкий кусок железа, например, большую пилу, пилить у борта грубым напильником, а он услышит это, то звук покажется ему противным, и он уплывёт прочь или порешит себя, если поблизости есть мели. Однако он жирен, и усы у него короткие, под стать пасти. Он достигает в длину шестидесяти локтей.
* * *
Да, песочник, вышагивающий по приливной полосе, твои следы на песке – твои письмена, так ты пишешь свои бренные рассказы и описания того, что видел в путешествиях, которые совершал на своих коротких крылышках… Я выучился выводить буквы и навинчивать виньетки у дедушки в скриптории… Там мне поручали переписывать и составлять книги… Сначала они были невелики и не требовали многих часов работы, ни по содержанию, ни по размеру… Отдельные римы[17] и циклы стихов для развлечения в пути, полезные практические руководства по приготовлению изысканных кушаний, молитвенники, рабочие книжки, в которых сохранялись росписи из заёмных книжек, но после переделки не использовались по той причине, что в них не оставалось места, или они вышли из моды и противоречили новым церковным уложениям… Также я перерисовывал изображения тела из врачебных книг, показывающие человека как он есть: каков он сложением, где плоть сидит на кости тонким слоем, а где толстым, согласно тому, как рука Творца придала нашей плоти форму, как любой глине… А поскольку бабы на кухне больше не желали позволять мне щупать их тело, я постепенно свёл в одну книгу всё, что нашёл о врачевании основных недугов, которые мучили их… В азбучном порядке шли различные хвори, болезни крови, приступы жара и холода, опухоль внутри поясницы и вверху живота… Между ними я записывал старинные молитвы к деве Марии и те обращения к святым, которым лучше всего удавалось взбодрить исландское тело, а также заклинания и тому подобные белые чары – призывы о помощи в борьбе с происками бесов и зловредных духов… Большая часть книги была скопирована с лечебника доброго человека – епископа Йоуна Халльдоурссона, и пациенты считали за честь услышать, как наставления его высокопреосвященства звучат вкупе с бурлением воды, тягой в дымоходе, потрескиванием огня, скрипом земляного пола, – и они говорили мне, что он как будто сам приходил к ним на закопчённую кухню, чтоб окружить их заботой… В общем, я продолжал врачевать женщин и собирать вороновы головы… Зато моей врачебной книге было суждено ввергнуть меня в то неизмеримое бедствие, которое состоит в том, что мне теперь заказан путь назад к людям, а придётся сидеть здесь и болтать с птицей… Они сожгли одного – и после этого возжелали жечь ещё… Меня они называли главой школы чернокнижия, когда я помог некоторым юношам переписать её и научиться произносить имена святых женщин, упоминающихся в заклинаниях… Сожгли бы меня эти лицемерные шакалы, если бы бабёнки, коих я пользовал с помощью покойного епископа, проболтались бы… Нет, они так не поступали – из благодарности за заботу… Но хоть волосы на моём теле и не были опалены пламенем их костра, я ощущал жар ненависти, которую они испытывают ко мне, злобную натуру, сподвигающую одного человека истреблять другого в пламени, словно он – запретная книжица… Ибо какая разница? В каждой книге – человеческий дух… Это знали те закопчённые хранительницы кухонных очагов, когда им чудился голос епископа в словах, описывающих болезнь, и они падали на колени, но вскакивали с громким «фи!», когда слышали, что текст составил я… Это было в шутку… И всё-таки… Я не позволю себе ставить меня на одну доску с епископом Йоуном, – точно так же, как тебе не придёт в голову называть трепетание твоих куцых крылышек взмахом орлиных крыл… Смотреть, как горит книга… У меня в глазах резь… В тлеющих языках пламени мне слышится дыхание того, кто сочинил текст, и дыхание того, кто вывел слова, за буквой букву, и дыхание читающего… Я слышу, как эта троица дышит, словно единое существо: одновременно вдох, одновременно выдох, пока огонь не выпьет всё дыхание из лёгких, и тогда погибнет совместное бытие тех, кто взрастил эту книгу подобно плодородной земле, поднимающей стебли разных цветов… И много таких содружеств духа сгорело на горе Хельгафетль, когда старинную библиотеку тамошнего монастыря предали огню вместе с немногочисленными святынями и статуями, которые ещё не успели изничтожить… Ах, я там был… Я был мал по сравнению гигантскими кострами, пылавшими как три жерла огнедышащих гор, ибо при таком дьявольском деянии жар силён… И кто же был царём всесожжения у первого костра, мастером сжигания у второго и поджигателем у третьего? Не кто иной, как тот, кто должен был более всего печься о духовном воспитании агнцев божиих в той местности – преподобный Сигюрд Пьетюрссон, молодой человек, недавно вступивший там в должность пастора… Светел и пригож ликом, худощав, проворен в движениях, ласков с женой и чадом, что она носила под сердцем… Они прожили в том месте всего четыре месяца, как он впал в бешенство… Это было за семнадцать дней до того, как он устроил сожжение… В тот день преподобный Сигюрд проснулся раньше всех – и уже был неистов… Он вбежал в одной ночной сорочке в книгохранилище, заперся там и принялся швырять книги как попало на пол… Когда домочадцы обнаружили его, они увидели через окно, как он сорвал с себя сорочку, упал на спину и стал кататься по книгам, как приблудная собака, укушенная блохой, по двору… Он с воем хватал какие попало тома, прикладывал к своей нагой плоти и тёрся об них вверх и вниз, греховным образом… Но когда он взялся вырывать из книг страницы и плотно набивать их в отверстия в своём теле, люди решили, что он хочет задохнуться, и выломали двери… Пастора поймали и привязали к его кровати… Причиной его помешательства сочли статуэтку величиной с большой палец руки, вырезанную из китовой кости, представлявшую святую Варвару с башенкой; супруга пастора нашла её в старых вещах монахов и думала пугать ей в будущем своего ребёнка, чтоб он скорее засыпал… Эту вещицу, очевидно, вырезанную новообращённым в Гренландии, молодая пасторша держала у изголовья кровати в комнате супругов и случайно засунула мужу под подушку… Так что в ту ночь, когда преподобный Сигюрд помешался, он спал на ней… А когда его освободили от пут на кровати, эти семнадцать дней спустя, разум пастора стал яснее и острее, чем когда-либо раньше… Он велел своим подручным выгрести всё из книгохранилища, вынести эту ересь на поле и соорудить из книг три костра, а потом сам зажёг… В тот день провидение направило меня к Хельгафетль… Мне было суждено стать очевидцем трагедии… Я направлялся на хутор Стадарстад, чтоб нанести краску на алтарную доску, которую сам вырезал прошлой зимой… Когда я увидел облако дыма над Хельгафетль – казалось, в самой горе пылал огонь, – я дал волю своему любопытству и свернул к пасторской усадьбе… Был бы я птицей крылатой, я бы, может, удовольствовался тем, что поднялся бы над горой и посмотрел, что скрывается за дымом… Нет, я прошёл это расстояние пешком, и когда добрался до места, огонь уже разгорелся во всю мощь, и я пал на колени перед ним и заплакал… В тот день люди сочли, что Йоунас «учёный» достиг новых пределов своей никчёмности… Они не видели того же, что я… А если и видели, то не понимали, что у них перед глазами… Когда костёр в середине, самый большой, сделал последний вздох, и воздушные материи вошли в тлеющие угли, словно тысяча бесов, которые все вереницей свистят в одну дудку, в пламени раздался сильный гром… Люди вздрогнули… Вроде бы туда не клали ничего взрывчатого… Но пока все переглядывались и дивились этому, я не спускал глаз с огня… И тут я увидел, как из костра поднялась открытая книга и воспарила над тлеющей кучей… Она казалась совершенно целой, корешок смотрел вниз, страницы расправились, словно раскинутые крылья… Вмиг она раскалилась добела… Младшая дочка дьякона вскричала тоненьким голоском:
