– А зачем?

– Чтобы люди могли сами определять свою судьбу! Чтобы городами правили те, кому доверяют. Чтобы в парламенте сидели люди, которым их классы доверили право представлять свои интересы. Один человек, пусть даже и царь, не может оценить всю полноту чаяний своего народа. А выборы дадут ему для этого инструмент.

– Инструмент ухода от веры и от ответственности, – буркнул Меншиков.

Я неожиданно осознал, что, возможно, впервые – оказавшись вдали от земли и привычных дел – два таких разных представителя дворянства смогли по-настоящему искренне друг с другом поговорить.

– При чем тут вера? – не понял Горчаков. – А насчет ответственности вы и вовсе зря. Если такой человек не оправдает доверие народа, то его просто не изберут во второй раз. Так что тут, наоборот, ответственности больше, чем сейчас, когда любой генерал-губернатор отвечает только перед царем.

– Вы не понимаете? – Меншиков был искренне удивлен. – Царь – это образ бога на земле, и как в святых может быть часть небесной благодати, так только у поставленных царем людей может быть право властвовать.

– Но это же неправильно! Устарело! Вы еще вспомните времена, когда князьями могли быть только те, в ком течет кровь Рюриковичей.

– Тогда было время языческое, но суть – правильная, – Меншиков продолжил. – Вот вы говорите про свободу, выбор, но… А что делать людям, когда этот выборный их подведет? Когда они поверят словам, а он на деле будет заботиться только о себе? Ждать несколько лет, терпеть и надеяться, что новый окажется не таким? А если уже совершенные ошибки будет невозможно исправить? Станут ли слова, что «вы сами его выбрали», утешением? Мне кажется, нет.

– А мне кажется, что вы берете частный случай.

– Хорошо, тогда посмотрим в целом. Выборная система сейчас – это уровень крестьянской общины, когда каждый знает каждого, и старосте в случае чего всегда придется нести ответ перед обществом. Натягивая ее на всю Россию, что мы теряем? Возможность знать кандидатов и возможность требовать с них за ошибки – то есть саму суть. Да и… Мне вот лично кажется, что лучше копировать себе систему управления с бога, чем с крестьян.

– Как и во всех остальных делах, тут есть риски, – Горчаков потер вспотевший лоб. – Но ведь и польза есть. Я уже понял, что сама идея свободы не имеет для вас смысла…

– Почему же? Для меня важна свобода, и поэтому я поддерживал начинания того же Киселева, но мне в то же время хочется, чтобы она была не сама по себе, а вела нас к богу. Чтобы не превращала в животных.

– Хорошо, вам важно, что за ней стоит. И мы с вами уже сошлись на том, что свобода крестьян даст новую кровь нашей промышленности. А что вы думаете насчет выпуска пара? – Горчаков решил сменить тему. – В стране ведь рождается новый класс – промышленники, буржуа – который в других странах, получив деньги, возжелал еще и власти, и на этом пути не побоялся замарать руки ни кровью, ни революцией. При этом отказаться от этого класса мы тоже не можем, он дает стране силу. Так почему бы не дать им иллюзию власти – малое, чтобы сохранить большее?

– Не работает.

– Что?

– Не работает такой подход. Ты можешь подкармливать хищника и думать, что вы стали друзьями, но, если покажешь слабость… Он тебя сожрет.

– Игнорирование проблемы – это тоже не решение.

– Так ее никто и не игнорирует. Разве вы не поняли, что именно делал царь Николай с этим молодым зверем?

– Я бы сказал, что промышленники пока находятся в черном теле и хотят большего по примеру того, что видят в других странах.

– И они получат это, если Россия станет их страной, – Меншиков пожал плечами. – Но пока это не так, и Николай Павлович предложил им вполне достойный способ найти свое место в обществе. Хочешь торговать – страна защитит и прикроет тебя. Но вот в управление Россией лезть нельзя. Мы же все изучали античную историю и знаем, чем закончилась подобная практика.

– Но почему? Чем промышленники и банкиры хуже дворян? Не как класс, а как основа для страны?

– Тем, что их интересы – это торговля. Не Россия. Но если очень хочется, то и тут варианты есть. Стань частью общества, получи дворянство, заключи выгодный брак, и уже твои дети смогут шагнуть на ступень выше. Кто-то, впрочем, продолжит торговать, но кто-то станет и высшей аристократией империи.

– И зачем все это затягивание? Ведь те, кто не хочет ждать, превратятся во врагов.

– А такие люди и не были нашими друзьями. Зато те, кто пройдут весь путь, перестанут быть чужими. Научатся смотреть в будущее, планировать не на год вперед, а хотя бы на поколение.

– Если вы сможете их удержать… – Горчаков не вытерпел и тихо буркнул, оставив последнее слово за собой.

Меншиков услышал, но не подал виду, только усмехнулся в свои седые усы. А там и не до разговоров стало, когда внизу потянулись огромные квадраты обработанной пашни. Зеленые – там уже начали всходить посаженные пораньше картошка и бобы. Черные – это подготовка к пшенице. Вскопать на глубину сантиметров двадцать, насытить удобрениями и выдержать так до середины мая.

Я не устоял и, перестав притворяться спящим, поднялся и подошел поближе к окну, чтобы разглядеть поля во всех деталях. Сколько мы километров перепахали? Сколько плугов отлили? Сколько моторов пустили на трактора и сеялки?

– Гордишься, Григорий Дмитриевич? – ко мне тихо подошел Меншиков.

– Горжусь, – честно ответил я.

Вот ведь – думал, что просто завод построю, а к нему немного полей для прокорма, но не учел менталитет. Люди сейчас любят землю и готовы на ней работать. Дали им ее, дали возможность обрабатывать, и вот… Кажется, в последнем отчете Обухов что-то писал про 800 десятин. Невероятная цифра.

– И это сделали ваши машины? – к нам присоединился Горчаков. – Сколько человек тут работает?

– Тысяч пять, – ответил я на глаз, хотя, учитывая, какой поток сюда тянулся из Крыма и с соседних территорий, наверняка уже больше. Сильно больше!

– И что, соседи не протестуют? – Александр Михайлович сразу уловил возможную проблему.

– Протестуют, наверно, но мне сам Николай Павлович дал разрешение. Пока работают, пока приносят пользу – выдачи со Стального нет.

– А сколько урожая планируется? – поинтересовался Горчаков.

И вот тут я уже не знал, что ответить, но неожиданно это сделал Меншиков.

– Сейчас двадцать процентов посевного клина выделена под просо, – бегло начал он. А ведь и Александр Сергеевич любит землю и все что с ней связано! – По пять процентов под бобовые и картофель. Столько же под яровые рожь и пшеницу.

– А озимых сколько будут сажать?

– Под тридцать процентов от клина, – с улыбкой пояснил князь. – И если Григорий Дмитриевич не ошибся, когда приказал выбирать для посева зерно получше – прям специальных людей только для этого посадил – то и урожай будет больше.

– Рожь-пшеницу собирают по сорок – сорок восемь пудов с десятины… – задумался и Горчаков. И этот, оказывается, в сельском хозяйстве не профан. Я невольно вспомнил, как читал Александру Михайловичу лекции про урожаи, как тот меня слушал и… Стало немного неуютно от осознания того, как часто будущий канцлер действительно в чем-то не разбирается, а когда просто притворяется, чтобы лучше понять собеседника. Опасный человек.

Я тряхнул головой, возвращаясь к разговору, и заодно мысленно перевел названные меры в привычные. Значит, 650–780 килограммов с гектара. Вроде бы и немало, но я-то помнил и цифры из будущего. 30–40 центнеров с той же площади, и это был не лучший результат! То есть за счет удобрений и селекции можно было улучшить урожайность почти на порядок! Ладно, на полпорядка: когда в конце приписываем нолик, а потом делим на два. Но все равно!

– …итого примерно 40 тысяч пудов урожая за год и тысяч тридцать рублей прибыли, – Горчаков продолжал считать. – И вы, Григорий Дмитриевич, все это оставите здесь? В деревне с одним заводом?

– Вы еще сено забыли посчитать, – заметил я. – Его тоже можно собирать и продавать.