– Жмура… жмура нашли! – восторженно вопили мальчишки, для которых любое происшествие, случавшееся в городе, было увлекательным приключением, пропустить которое являлось бы для них непростительным легкомыслием, равным разве что глупости.

– Смотри-ка, опять потопленник! – покачал головой круглолицый мужик со всклоченной, как старое мочало, бородой.

– Где? Где потопленник, Митька? – плаксиво вопрошал другой мужик, как две капли воды похожий на первого.

– Экий ты олух, братуха. Вон, за опору зацепился! Видишь? Кажись, малец перекинулся?

Бесцеремонно отодвинув плечом спорящих между собой братьев, отец Феона посмотрел вниз через перила. На пологом берегу Неглинки со стороны Пушечного двора божедомы Варсонофьевской скудельницы[3] и пришедшие к ним на подмогу решеточные сторожа крючьями пытались ухватить тело человека, застрявшее между мостовыми опорами. Мертвец, видимо, крепко зацепился одеждой за железный костыль и никак не поддавался, а лезть в холодную воду желающих среди скудельников и сторожей не нашлось. Оттого и возились столь долго, что успели собрать вокруг себя большую толпу. Наконец после долгих и тщетных усилий удача улыбнулась им, и запорошенное снегом тело получилось отделить от бревен опоры и подтащить к берегу.

Увидев для себя достаточно, отец Феона решительным шагом направился вниз, в сторону копошащихся на берегу людей. Он успел как раз в тот момент, когда тело вытянули на грязный берег и волоком оттащили под настил моста.

– Ни шагу дальше! – голосом, не терпящим возражений, рыкнул он на собравшихся под мостом. – Ничего тут не трогать!

Сторожа и божедомы с удивлением вытаращили глаза на дерзновенного монаха, разговаривающего так, будто всю жизнь только и делал, что отдавал приказы. Однако никто из них ни возразить, ни просто задать вопросы почему-то не решился. Отец Феона между тем, больше не обращая внимания на окружающих, присел на корточки перед утопленником. Ему сразу бросилось в глаза, что тело было слишком маленьким для обычного взрослого мужчины, но при этом слишком развитым для женщины или ребенка. Кроме того, одежда на нем была не совсем привычная. Так чаще одевались иностранцы, жившие в России. Взяв за сочащийся водой и пахнущий тиной рукав раскисшего в реке ярмяка, Феона перевернул тело на спину. Все лицо, руки и одежда мертвеца оказались изрядно выпачканными грязной жижей из прибрежной глины.

– Воды! – потребовал монах.

Один из сторожей без лишних вопросов схватил ведро и, наполнив его в реке, бегом вернулся обратно.

– Лей.

Феона рукой указал на труп. Сторож широко размахнулся и окатил тело с ног до головы.

Сразу после этого послышались испуганные возгласы за спиной монаха.

– Матерь Божья! Рожа черная!

– Никак анчутка? Сила бесовская!

В это время на берег тяжелой поступью спустился Афанасий и удивленно уставился на лежащего перед его ногами мертвеца.

– Узнаешь? – бросил быстрый взгляд на приятеля отец Феона.

– Мавр?

– Точно!

– Неужто сам потоп?

Феона распахнул полы ярмяка, подбитого волчьим мехом, и сразу на бурой от крови сорочке в области печени увидел рваную дыру, оставленную мушкетной пулей.

– Нет, брат, помог кто-то!

Монах строгим взглядом осмотрел сгрудившихся вокруг него решеточных сторожей.

– Кто у вас старший?

Смущенные мужики молча указали на своего товарища, одетого несколько лучше остальных.

– Ты?

– Земской ярыга[4] Ивашка Филипьев, – представился тот, с некоторой опаской глядя на двух монахов, по непонятной причине взявших на себя руководство расследованием, возражать против которого он не находил в себе ни сил, ни духа.

– Вот и славно, Ваня! Распоряжайся. Пусть твои чернослободцы мавра мертвого отвезут в ближайший съезжий двор и положат на ледник. Да пусть ничего не трогают и ничего не делают, кроме того, что я сказал. А сам ты со всех ног беги в Земский приказ, к Степану Проестеву, и зови ко мне.

– Я? К главному судье? – Ярыжка на глазах у всех задрожал от страха.

Проестев за весьма короткое время своего управления Земским приказом успел внушить каждому служителю благоговейный ужас, наподобие того, который испытывают кролики перед удавом.

– Ты, конечно. Кто еще? Ты же здесь главный. А будет упираться, скажи, Григорий Образцов зовет.

– Сам Образцов? – Голос Филипьева задрожал на самой высокой ноте. Казалось, еще немного, и он просто мог свалиться на землю без чувств.

Феона нахмурился.

– Хватит переспрашивать, Иван Филипьев, беги давай!

Острастки хватило, чтобы замутненное сознание вернулось в действительность. Через мгновенье, невольно озлобляя всех цепных псов Кузнецкой слободы, земский ярыга шустро сверкал пятками по Рождественке в сторону Воскресенских ворот Китай-города. Тем временем Феона посмотрел, как божедомы со всем тщанием и осторожностью, никак не характерными для них, грузили тело мертвого пигмея в сани, и обратился к Афанасию, молчаливо ожидавшему за его спиной.

– Ну что, брат, задержимся еще ненадолго?

Афанасий крякнул в кулак, улыбнулся и безмятежно пожал плечами.

– Ну, если ненадолго, то тогда, конечно, можно. Дело есть дело!

Государев кравчий с путем Михаил Михайлович Салтыков с утра находился в дурном настроении. Началось с того, что по дороге в Аптекарский приказ, сразу за Чудовым монастырем и большим двором ненавистного Салтыковым боярина Федора Ивановича Шереметьева, Мишку атаковала большая стая ворон, дружно слетевших с крытого осиновым лемехом купола церкви Христофора Псеглавца. При этом подлые птицы совершали свои богомерзкие поступки явно намеренно и безбоязненно гадили с безопасной высоты на сановника с такой невероятной точностью, что вынудили того спасаться бегством под обидный смех шереметьевских челядинцев, облепивших ради потешного зрелища все заборы господского двора. Впрочем, положение Салтыкова стало еще хуже, когда на Соборной площади шкодливая стая изрядно увеличилась за счет ворон, издавна обитавших на чердаке церкви Рождества Богородицы и колокольни Ивана Великого!

Потеряв парчовую мурмолку, перемазанный с головы до ног, Михаил Салтыков тремя богатырскими прыжками заскочил на красное крыльцо и, ввалившись в сени приказа, в смятении захлопнул за собой дверь, испуганно привалившись к ней спиной, точно опасаясь, что дурные птицы последуют за ним. Столь необычный и достойный сожаления облик начальника так сильно поразил дремавшего в сенях приказного сторожа, что он, не найдя ничего лучше, произнес, скорбно качая головой:

– Вороны в стаи сбиваются. Старики говорят – к ненастью!

– Дубина!

Салтыков, брезгливо морщась, скинул с плеч узорного бархата шубу на подкладе из сибирского соболя.

– На, вон, лучше от говна почисть! И умыться помоги.

Не успел Мишка толком ополоснуться студеной водой из ушата, стоявшего под лестницей в глухом подклете Аптекарского приказа, как его уже отыскал насквозь пропахший краской и олифой подьячий Вьялица Потемкин.

– Михайло Михайлович! – затянул он свое, почему-то всегда нудное и многословное витийство. – Никак не можно распоряжение твое выполнить. Поскольку желание твое дерзкое брожение в умах иноземных врачей вызвало с разными демаршами словесными и писанием челобитных на имя государя. Царский наказ нужен, иначе никак!

– Какое распоряжение? Какой наказ?

Салтыков недовольно поморщился, яростно натирая холщовым рушником лохмы всклоченных волос.

– О чем ты говоришь?

– Скорее не о чем, а о ком. Об арканистах[5] английских. Дие и Келли.

– А что с ними не так?

– Да, пожалуй, все!

Вьялица, сдвинув на брови суконный наплешник, растерянно почесал затылок.

– Приглашение на службу ко двору покойный дьяк Третьяков не подписал, а без согласования Посольского приказа и наши врачи экзамены прибывшим проводить не желают. Говорят, бумаги подозрительные!