Был холодный дождливый день. К вечеру пошел снег. Я медленно брел по Лешно, дрожа от холода и воображая, будто написал книгу, которая изумила весь мир. Но что может изумить его? Преступление, нищета, сексуальные извращения, безумие – этим уже никого не удивишь. Двадцать миллионов погибло на войне, и мир готовится к новой бойне. Что я могу написать такого, что не было бы уже известно? Новый стиль? Любой эксперимент с языком быстро превращается в манерность и фальшь.

Только я открыл дверь клуба, как сразу же увидел Файтельзона и рядом с ним американцев. Небольшого роста мужчина, плотный, с широким румяным лицом, густой шевелюрой, белой, как пена, и выпирающим животом был одет в светлый плащ умопомрачительного желтого цвета, невиданного в Польше. Рядом стояла женщина, тоже невысокая, но стройная и молодая. На ней была короткая меховая шубка, вероятно из соболя, и черный бархатный берет на рыжих волосах. Мне не хотелось встречаться с американцами, и я попытался проскользнуть мимо. Однако Файтельзон уже увидал меня и крикнул: «Цуцик, куда это вы направляетесь?»

Никогда прежде он не называл меня так. Видимо, уже успел поговорить с Селией. Я подошел. Глаза слезились от холода, и я пытался обтереть влажные ладони полой промокшего пальто.

– Куда это вы убегаете? – сказал он. – Я хочу познакомить вас со своими американскими друзьями. Это мистер Сэм Дрейман и мисс Бетти Слоним, актриса. А этот молодой человек – писатель.

Лицо Сэма Дреймана казалось вылепленным из цельного куска: широкий нос, толстые губы, высокие скулы и маленькие глазки под густыми белыми бровями. Желто-красно-золотистый галстук скрепляла бриллиантовая булавка. Он держал сигару двумя пальцами и говорил громким скрипучим голосом.

– Цуцик? – проревел он. – Что это еще за имя? Прозвище, вероятно?

Из-за фигуры Бетти могла бы показаться девочкой, но лицо принадлежало взрослой женщине: впалые щеки, прямой нос, а глаза при вечернем освещении казались желтоватыми. Голос же походил на голос мальчика. Она напоминала мне гимнастку, работающую на трапеции под самым куполом цирка.

Сэм Дрейман кричал, будто я глухой:

– Вы пишете для газет, да?

– Для журналов, и притом от случая к случаю.

– Какая разница? В этом мире все сгодится. На пароходе я играл в карты с одним пассажиром и разговорился с ним. Он рассказал, что едет в Африку ловить диких зверей для зоопарков в Штатах. С ним было несколько охотников, клетки, сети и черт знает что еще. Эта пани, Бетти Слоним, великая актриса. Она приехала в Польшу играть в еврейском театре. Если у вас есть пьеса, мы можем сделать дело немедленно…

– Сэм, не болтай глупостей, – перебила Бетти.

– Но у этого молодого человека, может быть, есть пьеса, какая нам нужна. Почему бы и нет? Прежде чем заниматься делами, пойдемте куда-нибудь перекусим. Идемте же, молодой человек. Как ваше настоящее имя?

– Аарон Грейдингер.

– Аарон что? Это слишком трудное имя. У нас в Америке нет таких длинных имен, как здесь, в Европе. Однажды к нам в контору пришел русский. Его звали Сергей Иванович Метрополитанский. Можно заработать астму, прежде чем произнесешь такое имя. Мы назвали его Мет. Он водопроводчик, хороший специалист. Прикладывает ухо к трубе и узнает, что происходит на нижнем и верхнем этажах. Я сегодня не обедал и голоден как собака.

– Вы можете перехватить чего-нибудь здесь, – сказал Файтельзон, указывая на стойку буфета.

– Я хочу сказать знаете что? Мне никогда не нравились писательские рестораны. Я заказал как-то обед в «Кафе-Рояль», и мне принесли кусок мяса, жесткий, как подошва. Я приметил тут парочку ресторанов вниз по улице, и оба выглядят вполне сносно. Пойдемте, молодой человек, пойдемте с нами. Могу я называть вас Цуциком?

– Да, конечно. Но я не голоден, – соврал я.

– Что это вы там ели? Вы не похожи на человека, который съел слишком много. Выпьем виски, может быть, даже шампанского…

– В самом деле, я не…

– Не будьте так упрямы! – воскликнул Файтельзон. – Идемте с нами. Кажется, вы говорили, что пишете пьесу? – продолжил он уже другим тоном.

– У меня есть только первый акт, и то в черновиках.

– А что за пьеса? – спросила Бетти Слоним.

Я давно перестал краснеть, когда женщины заговаривали со мной, но сейчас кровь прилила к щекам.

– О, это не для театра.

– Не для театра? – опять оглушил меня Сэм Дрейман. – Но тогда для кого же? Для фараона Тутанхамона?

– Пьеса не соберет публику.

– А о чем она? – спросил Файтельзон.

– О деве из Людмира[29]. Это была девушка, которая хотела жить как мужчина. Она изучала Тору, носила тфилн, надевала талес. Стала раввином, и у нее был свой хасидский двор. Она закрывала лицо покрывалом и читала Тору.

– Если написано хорошо, то это как раз то, что я ищу, – сказала Бетти Слоним. – Можно мне посмотреть первый акт?

– Что-то может получиться из этой встречи, – заметил Файтельзон как бы про себя. – Пойдемте. Будем есть, пить и делать бизнес, как говорят у вас в Америке.

– Да, да! Пойдемте, молодой человек! – снова загрохотал Сэм Дрейман. – Если ваши мозги на месте, вы будете купаться в золоте.

Мы сидели в ресторане Гертнера, и Сэм Дрейман рассказывал о себе, о своих с Бетти Слоним планах. Он потерял больше миллиона долларов во время краха на Уолл-стрит, но только в бумагах. Рано или поздно акции поднимутся вновь. В стране Дяди Сэма экономика в добром здравии. С большинства акций все-таки идут дивиденды. Кроме того, у него есть доходные дома, и он совладелец фабрики, которой управляет Билл, внук его брата, адвокат. Сам он далеко не молод. Бог послал ему большую любовь на старости лет – тут он взглянул на Бетти, – и все, чего он теперь хочет, – радоваться самому и доставлять удовольствие ей. Она потрясающая актриса, но эти голодранцы со Второй авеню ненавидят ее за талант. Они даже отказались принять ее в Ассоциацию еврейских актеров. Но несколько раз ей удавалось выступить, и отзывы были сногсшибательные, причем не только в еврейской прессе. Она могла бы выступать и на Бродвее, но Бетти предпочитает играть на идиш. Этот язык действительно стоит ее таланта. Не в деньгах дело. Он наймет для нее театр в Варшаве. Главное – найти стоящую пьесу. Для Бетти нужны драматические роли. Она не комедийная актриса и презирает все эти «песенки, пляски и ужимки» американского еврейского театра.

Сэм Дрейман повернулся ко мне:

– Если вы принесете хороший товар, молодой человек, я дам вам аванс в пятьсот долларов. Если пьеса хорошо пойдет, заплачу по-королевски. Если она будет иметь успех в Варшаве, возьму вас в Америку. Первый акт готов, говорите вы. А когда вы возьметесь за второй? Бетти, поговори с ним. Ты лучше знаешь, что спросить.

Бетти собралась было открыть рот, но Файтельзон перебил ее:

– Аарон, быть тебе миллионером. Станешь моим патроном и издателем. Не забудь тогда, что именно я тот маклер, который тебе все это устроил.

– Если дело выгорит, вы тоже получите свои комиссионные! – проревел Сэм Дрейман. Он размахивал руками, когда говорил. Я разглядел бриллиант у него на пальце, запонки с драгоценными камнями и золотые часы.

Бетти сняла меховое манто и оказалась в черном платье без рукавов. Стало видно теперь, до чего же она худа. У нее, как у мальчика, выпирал кадык; а руки были тонки, как палки. В Варшаве уже шли разговоры о том, что быть худым полезно для здоровья и модно, но Бетти была просто кожа да кости. Варшавские модницы отращивали длинные ногти и покрывали их красным лаком, а у Бетти ногти были коротко острижены, и, по-видимому, она их грызла. Стрижка под мальчика уже вышла из моды, но Бетти была острижена очень коротко. Она едва притрагивалась к еде, что стояла перед ней, однако все время попыхивала папироской. На левой руке у нее был браслет, а на шее – ожерелье из маленьких жемчужин.

Бетти наклонилась и спросила: