Луиза сделала два звонка из телефонной будки, попросив сначала соединить ее с бюро путешествий, чтобы она могла заказать номер в отеле “Альгамбра Палас” в Гранаде. Расточительство, но здесь, на тускло освещенной проселочной дороге, все ощущалось немного сюрреалистичным, несбыточным, так что когда ей наконец ответили, она осмелела от кажущейся невозможности происходящего и попросила забронировать номер на три ночи, хотя изначально собиралась только на одну. Когда у нее спросили имя, она замялась, но потом вспомнила о книге, которую только что читала.

– Виржини, – сказала она. – Виржини Варанс.

Глупо называться чужим именем, особенно таким, которое носит героиня книги, но она сочла, что едва ли кто-нибудь заметит, едва ли полезет проверять. Наверняка люди постоянно заказывают номера в отелях на вымышленные имена. Более того, Луизе казалось, что именно так, скорее всего, и принято поступать в реальном мире, и она трепетала от восторга при мысли, что наконец-то приобщится к этому миру, пусть хоть немного.

Второй звонок она сделала, чтобы взять билет до Мадрида на следующее утро. Она сложила в чемодан, которым ей никогда не доводилось пользоваться, очень мало вещей. Две пары брюк, две блузки, юбку, а также пару чулок, которые ей уже не раз приходилось чинить. В последнюю минуту она добавила один из флакончиков, который давно уже взяла в комнате отца, – почти полный пузырек люминала. Срок годности истек, и Луиза сомневалась, что люминал еще выписывают, но она мучилась бессонницей и время от времени принимала таблетки, чтобы легче засыпать ночью или успокаивать нервы днем. Иногда она выпивала сразу несколько штук, полагая, что они уже старые и не так хорошо действуют. Напоследок она положила в чемодан паспорт и деньги.

На следующий день Луиза села в самолет и полетела через Ла-Манш и через Бискайский залив – все ради того, чтобы постоять в залах дворца тринадцатого века, полюбоваться просторами Сьерра-Невады и почувствовать нечто большее, чем позволяла монотонная тяжесть ее жизни, отягощенной болезнью отца и отсутствием матери. Она запрещала себе думать о том, что будет, когда шиллинги кончатся, когда она истратит все пенсы.

Она разберется с этим позже, сказала себе Луиза.

В Мадриде Луиза ела gambas[15] и boquerones con anchoas[16], пила канью и вермут. Она бродила по улицам с непроизносимыми названиями, пока не наткнулась на рынок под открытым небом, где один из продавцов на ломаном английском сообщил ей, что раньше эта улица была залита кровью, потому что по ней везли животных со скотобоен на кожевенные заводы. Он сказал, как рынок называется по-испански, а потом перевел это название на английский – “кровавый след”, – и Луиза поймала себя на том, что не может отвести взгляда от земли под ногами. По вечерам она ходила в одну и ту же таверну, куда когда-то захаживал Хемингуэй.

Таверна была маленькой и темной, и Луиза всегда садилась в дальнем углу с бокалом хереса – единственного напитка, который там подавали, наливая его прямо из деревянных бочек, стоящих за стойкой бара. В те вечера она много смеялась и больше, чем когда-либо, чувствовала себя собой. Придя сюда в третий раз, она заказала графин олоросо[17] и тарелку мохамы[18], заняла свое уже привычное место, не встречаясь ни с кем взглядом и избегая разговоров даже с официантами, и скормила большую часть алых рыбных полосок коту, который устроился рядом. На ней были новые чулки, которые она перед вылетом купила в “Маркс энд Спенсер” за пять шиллингов шесть пенсов. В конце вечера она поняла, что больше не хочет оставаться одна, и позволила какому-то мужчине увести ее к себе через Латинский квартал, а наутро даже не смогла вспомнить его имя.

Она ушла тихо, дошла пешком до Пласа-Майор, отыскала ресторан на самом краю площади, подальше от более людных заведений, заказала канью и тарелку calamares fritos[19], несмотря на ранний час. Ее губы блестели от жира. В кошельке у нее оставалось восемнадцать фунтов.

На следующий день она села в автобус, направлявшийся на юг.

Луиза знала, что ее решение забрать деньги и уехать могло показаться другим странным – а то и черствым, – но даже в детстве она не могла заставить себя хотеть того, чего хотели другие, делать то, чего от нее ожидали. Будущее виделось ей приговором, который со временем приведут в исполнение. “Ты слишком много думаешь”, – часто говорила ей мать перед тем, как уехать, бросив мужа и дочь, перед тем, как променять их дороги на неизвестные улицы и округа Парижа. “Ты слишком много думаешь, от этого будет только хуже”.

Луиза могла бы возразить, что ее мать поступила как раз наоборот – придумала, как выбраться из их убогого существования в другую жизнь, – но к тому времени, когда она осознала это противоречие, матери уже несколько лет не было с ними. Луиза часто задавалась вопросом, по-прежнему ли мать, где бы она сейчас ни была, страшно несчастна. Чаще всего она надеялась, что да, но бывали дни, когда она приходила к выводу, что не может ее винить. В конце концов, мать вышла замуж за мужчину, который обещал ей счастливое будущее, но вернулся с войны с искалеченным телом и разумом, так что их жизнь в один момент изменилась до неузнаваемости.

Они лишились возможности куда-то вырваться – на дальние поездки денег больше не хватало. Что же касается вылазок в Лондон на выходные, то отец не любил этот город из-за толп, грязи и копоти. А потом последствия травмы усугубились, ноги отказали окончательно, и он потерял работу. Денег стало еще меньше, а тягот больше. Он запер мать в доме, как в ловушке, и точно так же в конце концов поступил с Луизой. Инвалидное кресло означало, что он зависел от нее, означало, что она не могла и шагу сделать, пока он не разрешит, что вся ее жизнь, все ее существо было поглощено его болью. Так что нет, Луиза не винила мать за уход – она винила ее только за то, что та ушла без нее.

После ее исчезновения Луиза погрузилась в книги, единственное свидетельство существования матери, которую их потрепанные переплеты помнили еще юной. Луиза забивалась в укромный уголок и читала – жадно и восторженно впитывала слова, представляла себе других людей, которые читали те же самые слова, почему-то злилась, что вынуждена делиться с ними этим переживанием, и желала, чтобы оно принадлежало ей и только ей одной. Особенно она любила “Альгамбру” Вашингтона Ирвинга. Она и не знала, что город может околдовать, обворожить, заманить в ловушку, – она никогда такого не испытывала, большую часть жизни мечтая уехать из своей деревни.

Позже она прочитала Франсуазу Саган и пожалела, что не может позволить себе быть воздушным созданием, которое предается фантазиям юности. Вместо того чтобы нежиться на солнышке на юге Франции или бродить по прелестным бульварам Парижа, Луиза сидела у себя в деревне, тайком курила в окно и не видела ничего, кроме бесконечных пустошей в тумане. Возможно, именно поэтому она восхищалась хитроумием Кэти, чувствовала, что понимает Викторию, яростно ненавидела Лиллу и желала, чтобы леди Одли все сошло с рук. Она читала Джин Рис и находила в ее героинях родственные души – это были женщины совсем без денег, зачастую несчастные. Они казались Луизе совершенно живыми и настоящими, и она прекрасно представляла, кто они, эти женщины, которые пойдут на все, чтобы выжить.

Луиза довольно рано решила, что не станет тратить время на робких, краснеющих героинь – таких, какой ей никогда не бывать. Она не могла похвастаться красотой: да, блондинка, но волосы совсем не того оттенка, который можно приобрести в парикмахерской или самостоятельно с помощью краски и которого так стремятся достичь женщины; худощавая, но слишком высокая, выше большинства мальчиков-сверстников. Она была не хрупкой, а сильной и жилистой, ее руки огрубели от того, что она усаживала отца в инвалидное кресло и помогала выбираться из него, мыла полы и посуду и делала все по дому. И это еще до того, как она устроилась в прачечную. В ее гардеробе не было ни кружевных оборок, ни лайковых перчаток на пуговицах, как у героинь романов. Все ее платья или перешли к ней из материнского шкафа, или были кое-как сшиты собственноручно.