Уже надев плащ, я спохватилась, что надо вызвать такси. На репетиции мы всегда ездили с Антоном вместе, на машине. Не везти же в метро скрипку стоимостью в семьсот килоевро! Права у меня были, но водила я плохо. А придется. На такси не накатаешься. Хотя… надо подумать и посчитать. Сколько сейчас стоят сами машины, бензин, сервис и парковки – может, на такси как раз и дешевле.

Несмотря на известность, своего собственного постоянного помещения мы так и не выбили. Несколько лет назад нас пустил в приживалы Дом музыки, но график приходилось составлять так, чтобы не стеснять коренных обитателей.

Я даже не опоздала. Когда такси подъехало к Алексеевскому дворцу, до начала репетиции оставалось десять минут. У входа стоял какой-то мужчина и разговаривал по телефону. Подойдя ближе, я узнала Громова. Он кивнул мне и хотел что-то сказать в трубку, но ему, похоже, не дали. Слушая собеседника со страдальческой гримасой, Громов отошел в сторону, чтобы я могла пройти.

- Ваши уже все пришли, - гардеробщица взяла мой плащ.

В коридоре Громов нагнал меня.

- А виолончель где? – машинально спросила я.

- Там, - буркнул он, дернув подбородком в сторону зала.

Ясно. У всех какие-то проблемы. Лучше никого не трогать вообще. Целее будешь.

Но дверь передо мной открыл. Воспитание, никуда не денешься.

Все уже сидели по местам. Кто подстраивал инструмент, кто шушукался с соседом. Антон листал партитуру и притворился, что нас не заметил. Зато заметили Лерка с Мариной – альт и арфа. Наверняка сразу же сигналы друг другу послали: «Ирка и Громов? Интересненько!»

- Можно начинать? – сухо поинтересовался Антон, когда я села и достала Лоренцо.

Так, спокойно, Ира, спокойно. Это же его натура: играть жертву. Такой прямо непонятый, недооцененный, фатально одинокий. Вполне вероятно, искренне верит, будто по моей вине понесло его в бездонные объятия Инессы. Подтолкнула к измене, словно к краю пропасти.

Ой, да на здоровье! Еще неизвестно, первый ли это поход налево.

Когда я столкнулась с подобным впервые, была в полной растерянности. И даже сомневаться начала: а может, и правда как-то не так себя веду? Все-таки творческий человек с тонкой душевной организацией. А тут Ира, прямолинейная, как рельс, у которой вся тонкость исключительно в музыке, зато в быту – бронированный бронтозавр. Вот и Дарюс когда-то сбежал быстрее визга.

Ох, да, сильно, сильно подбил меня крах первой любви, надолго отключив способность к трезвому анализу.

Но когда приступы непонятости и недооцененности Антона превратились в дежурную фишечку, я все-таки призадумалась. И винить себя перестала.

Похоже, я опять провалилась куда-то, и только когда сосед по пюпитру Виталик Лабудинский осторожно потыкал меня смычком в бок, очнулась.

Все ждали мою «ля». Идеальные, абсолютные четыреста сорок герц. Камертон? Какой камертон? Нет, не слышали. Камертон прошит в мозгу. Кстати, в музыкалках скрипки обычно подстраивают на пару герц выше, для сольной игры это выигрышно: пассажи звучат ярче и сочнее. А для абсолютника, непрошибаемо знающего, что ля на четыреста сорок, наоборот, пытка.

Задала тон, его поймали. Поехали!

Обычная рутина: проработка еще недостаточно разыгранных произведений, шлифовка рабочих, повторение подзабытых. Если бы не жесткий график использования зала, Антон держал бы нас часов по восемь, раскладывая каждый пассаж по молекулам.

Фишка в том, что для музыкантов симфонических оркестров нет четких нормативов рабочего времени. Единственный существующий документ еще советской эпохи устанавливал единую норму – не более сорока рабочих часов в неделю, куда входили концерты и репетиции, без учета самостоятельных занятий дома. Но это для оркестров с бюджетным финансированием, а дикие дивизии, вроде нас, живущие с выступлений, в плане рабочего времени полностью зависели от дирижера. К счастью, больше трех часов в день репетировать нам не давали. Одна я могла играть хоть десять часов, хоть пятнадцать, но оркестр – другое дело, это физически нелегко. Поэтому репетиции редко длятся более четырех часов с небольшим перерывом.

Когда мы закончили, наступило то, чего я ждала не без внутренней дрожи.

- Концертмейстеры, идем в малый зал, - сказал Антон, глядя мимо меня.

Глава 12

Такие собрания были рутиной. Своего рода текущая планерка руководителей подразделений. В большом оркестре может быть до ста музыкантов плюс приглашенные, если нужен какой-то нетипичный инструмент. Нас было поменьше – всего восемьдесят шесть. Четыре большие группы: струнные, духовые, деревянные духовые и ударные. А в них свои инструментальные подгруппы, и у каждой свой начальник. Даже если музыкант всего один. Так единственная арфистка Марина была концертмейстером сама себе.

Сборы такие у нас были еженедельно, чаще по организационным вопросам, но обсуждения нового репертуара всегда стояли особняком. Демократии Антон не терпел.

Только железная автократия, говорил он. Чуть дашь слабину – и сразу будет Гаврилыч.

Репертуар отбирали мы вдвоем. Дирижер дирижером, а все-таки в оркестре главные – скрипки. Антон изначально был флейтистом и некоторых тонкостей не то чтобы не знал, просто не чувствовал. Поэтому к моему мнению всегда прислушивался. Отбирали с запасом – на тот случай, если что-то не пойдет. Иногда какая-то вещь просто не ложится на инструменты. Вроде все всё играют чисто, но нет чего-то такого, что цепляет слушателя. Драйва нет. Или настроения. А еще бывает, что какая-то группа не тянет технически. Это у нас, правда, случалось редко, все-таки собрались профи высокого класса.

В общем, обсуждение репертуара только называлось обсуждением. На самом деле концертмейстеры получали стопку партитур и бегло их проглядывали. Иногда кто-то говорил: нет, это не пойдет. Если аргументы Антона убеждали, это произведение откладывали. Но чаще он просто морщил нос и притворялся глухим. Далее концертмейстеры должны были обеспечить нотами свои группы: по одному экземпляру на пюпитр для репетиции и каждому музыканту для домашней работы.

Я пролистала партитуры машинально, поскольку и так знала, что там. И насторожилась: чего-то не хватало. Просмотрела еще раз – точно! Не было именно того, что я давно мечтала сыграть. Не один год уговаривала Антона, потому что он не слишком жаловал современных композиторов. Уломала наконец - и вот пожалуйста.

Ну что ж, Антон Валерьевич, и почему я не удивлена?

Но все-таки уточнила. Чтобы не сдаваться без боя.

- Антон, где Дембский?

Любовь к польским композиторам и полонезам в частности мне досталась от Деда. «Гусарский полонез» Кшесимира Дембского – я была им буквально больна, причем давно и хронически. До слез.

- Дембского играть не будем, - с железобетонным выражением ответил Антон, внимательно изучая что-то в партитуре.

- Почему?

- Потому что я так сказал. Художественный руководитель я и решения по репертуару принимаю тоже я.

Вторая фраза была излишней. Хватило бы и первой. Все смотрели на меня, и оказалось, что держать лицо сейчас сложнее, чем тогда, в Гонконге. Это была публичная пощечина. Что бы я ни сказала, как бы ни отреагировала, все равно уже ее получила. Отомстил хоть и мелко, но козырно. Спорить, ругаться – бесполезно. Только еще глубже себя закапывать. Поэтому молча пожала плечами, мысленно желая Антону такого, что вселенная наверняка удивилась.

Позицию свою он обозначил предельно четко. Увольнять меня слишком хлопотно, да и зачем? Технически замена нашлась бы – например, тот же Виталик, прекрасный скрипач, с хорошим стажем. Но… играя в оркестре, большинству музыкантов приходится давить в себе солистов. Учимся-то мы в первую очередь сольной игре, воспринимая оркестр своего рода повинностью. Так и говорят: мол, концертирующие солисты – это каста небожителей. А я изначально была именно оркестранткой, с музыкальной школы. Даже когда играла соло. К тому же концертмейстер – это еще и администратор, и педагог для взрослых деток, уверенных, что они звезды и сами знают, как надо. В общем, тот еще гемор.