– Гм! – ответил незнакомец. – Съем тебя что ли, дорогой шляхтич. Не бойся. Ты выполняешь похвальное действо экономии; видно, знаешь цену деньгам. Поэтому я радуюсь, что ты такой приличный человек и… любуюсь…

Репешко только пожимал плечами и плевал.

– А откуда Господь Бог вас привел? – спросил охотник.

– Я ведь здешний… скорее мне подобало бы спросить, кто вы?

– Вот и я здешний, уважаемый сосед, – сказал по-прежнему стоящий и пожирающий его глазами незнакомец. – Теперь уже я догадался, что вы Репешко или Драпешко, который издалека сюда забрёл.

Он сказал это каким-то таким обиженным голосом, что пан Никодим еще больше разгневался.

– А вы кто, если можно вам спросить? – сказал он хмуро.

– Я? Вы любопытны! – воскликнул вопрошаемый. – Как это? Разве не слышали обо мне, а, слыша, не догадались, с кем встретились.

– Не знаю, не ведаю, не догадываюсь, – сказал пан Никодим.

– Никто вам не напоминал об Иво? Гм? Об Иво Жицком, называемом обычно каштеляничем?

Репешко только сейчас вспомнил, что действительно о нем слышал, но шкура на нём пострадала. Дивные вещи говорили о каштелянце, боялись его в соседстве как огня, считали авантюристом, охотно ищущего ссоры и не прощающего никому.

Все, что говорили об Иво, пришло ему на ум, и Репешко вдруг стал покорным, снял шапку, поклонился и улыбнулся.

– Пан каштелянич простит, – сказал он тихо, – я до сих пор не имел счастья, очень радуюсь, что хоть тут удостаиваюсь чести…

Иво смеялся.

– Ну, ну, не плети корзин, лукошек! – воскликнул он. – Счастье, честь! Не великое это счастье – встретиться со мной… а честь также не особенная. Но раз столкнулись, тогда спрошу тебя: ты охотник?

– Я, лично… нет, – сказал Репешко.

– Это хорошо, – ответил Иво, – потому что объявляю, что я буду охотиться в твоих лесах и на твоих полях.

Шляхтич хмуро замолчал.

– Поскольку ты не охотник, то я тебе вреда не причиню.

– А зверь? – спросил потихоньку Репешко.

– Зверя буду есть, – отпарировал Иво, – и тебе его давать не думаю, во-первых, потому, что на него буду работать, во-вторых, я слышал, ты мяса не употребляешь, и шесть дней в неделю постишься, а на седьмой ещё более строгий пост.

– Можно мне все-таки сделать замечание, что тот, кто приобретает имение, у того и зверь в собственности. Поэтому было бы справедливо…

– Старый непоседа, – рассмеялся Иво, – если мил тебе покой, не сопротивляйся. Поспрашивай людей.

– Но я ни в коей мере не отказываю милому и дорогому соседу в этой маленькой услуге, – воскликнул Репешко, поглядев искоса на плетённый бич, которым Иво похлопывал себя, точно от недовольства, – полагаюсь на его великодушие, что если иногда будет попадать мне что-нибудь на кухню… что касается шкурочек… если бы Господь Бог дал лиса, волчонка или другое создание… на тех я ставлю капканы и привык их продавать.

– Не вздумай этого делать! – сказал Иво. – Я тебя предупреждаю, дорогой: охоту в твоих лесах беру в аренду.

– В деньгах? – спросил Репешко живо.

– А! Старый скряга! – прервал Жидкий. – Еще бы из этого хотел что-нибудь высосать. Не напрасно нам тебя тут так обрисовали, как скрягу!

– Меня? Иисус Христос милосердный! – крикнул Репешко. – Вот что значит людские языки и злоба! Милый Боже! Меня, который на протяжении всей жизни посвящал себя людям, отнимая от своих уст.

Иво начал смеяться.

– Забавный! – сказал он. – Но вернёмся к аренде. Вот, договоренность такая: буду охотиться, убивать, грабить, но за это буду следить за твоими лесами, и первого злодея, которого встречу в лесу, повешу на дыбе.

– Милый Иисус! Смилуйся! Что если из этого процесс возникнет.

– Ты прав. Дам ему сто ударов плетью, уж меньше быть не может. Как люди узнают, что я тебе стерегу лес, ветки у тебя не пропадёт.

– Слишком много милости, – воскликнул Репешко, смелея и желая закончить разговор, потому что узелок был готов, кони отдохнули, а дальнейший разговор с паном каштеляницем мог быть опасен. – Избыток милости! Но мне пора в хату.

– Чего тебе так срочно? Жены и детей не имеешь, сундучок хорошо закрыт… поговорим, ты должен нанести мне визит. Гм? Приглашаю тебя к себе на ужин.

Репешко испугался, но подумал, что это шутки, так как было известно, что бедный, потерпевший крах каштелянич никого не приглашал и не принимал.

– Это действительно излишняя милость, – сказал он, – и… и… я мог бы доставить хлопоты.

– Никаких, – отпарировал Иво, – я никого такого не прошу, чтобы мне с собой хлопоты принёс. Бедняк я теперь, нечем принимать, но ты не требовательный… чем хата богата… Ты должен ехать. Моего коня человек поведёт свободным, а я с тобой в бричке. Малая милька дороги, направо в гущи. Через час будем.

Сказав это, каштелянич свистнул, собак отдал старому слуге, который подбежал, ковыляя, а сам, прежде чем Репешко собирался поблагодарить и отказаться, сидел в бричке и рукой указывал ему, чтобы сел рядом.

С узелком под мышкой без особой радости пан Никодим взобрался на свою бричку, вздыхая. Имел неспокойные предчувствия, но отказаться возможности не было. Иво столкнул возницу с козел, отобрал у него батогу и закричал на коней по-своему:

– Я тебя повезу, увидишь, папаня. Не узнаешь своих коней, так пойдут в моих руках. Хей! Ха!

Действительно, бричка покатилась по овражной дороге и выбоинам так, что Репешко едва мог в ней удержаться, поручив Богу душу. Кони летели галопом; Иво, смеясь, погонял…

Через какое-то время Репешко заметил, что совсем неожиданно попал в когти человека, от которого все как от огня убегали, а случилось это неизвестно как, и схватил его безоружным. Он не имел иного спасения, только, согласно своему обычаю в трудных ситуациях, читать: «Под Твою защиту» и девять «Zdrowas Marya», с короткой молитвой св. Антонию. Действительно, вести, которые кружили по околице о каштеляниче, не тянули к знакомству с ним. Мало о нём знали, кроме того, что он происходил из могущественной семьи, что долго пребывал за границей: в Испании, в Италии, во Франции, полностью разорился и, по-видимому, в результате какой-то несчастной любви получил как бы лёгкое помешательство, а скорее, хроническое отчаяние, которое приобретало самые удивительные формы. Фанатичный охотник, он проводил дни зимой и летом на коне в полях и лесах одиноко, а когда ему кто-нибудь решался сопротивляться или лезть на дорогу, безжалостно мстил. Временами был это человек самого лучшего общества и образования, вежливый, воспитанный, остроумец… грубиян, насмешник, изверг. Люди как завидят его с как можно более дальнего расстояния, строили гримасу и убегали перед ним.

Иво Якса Гриф Жицкий, каштелянич П., потому что так звался, по кудели наследовал в Люблинском Рабштынские земли, некогда Фирлеевские; те отец его обременил долгами, а он их вовсе потерял. Когда у него их выкупали за долги, он не сопротивлялся, но обещал кредиторам, что все-таки замок в Рабштыне, сад и обхождение дворское оставит и тех не даст забрать.

– Это моё родное гнездо. Даже животные имеют норы; я также должен иметь логовище, и Рабштынцы не отдам, а захотите напасть, буду защищаться и никого не пожалею.

В результате этой угрозы замок остался пану Яксе, а владелец Рабштынец должен был строиться заново, немного подальше.

Кроме приличного куска земли, садов, пруда, двора и холма, на котором некогда стоял замок, кредиторы не много на этом потеряли. Собственно говоря, замок не существовал; был он разрушен шведами еще при Карле Густаве. Было немного стены, одно крыло здания, развалившиеся ворота и пустая часовня. Внизу был деревянный фольварочный дом.

Неизвестно почему, эта руина, напоминающая феодальные немецкие бурги, была так дорога Жидкому; определённо то, что, кроме него, никто бы в ней не жил. Во время его пребывания в Рабштыне под строжайшей ответственностью на всей территории, относящейся к усадьбе, не разрешено было сзать ни одной веточки.

В результате всё заросло чащей, деревья распространились, сорняки, трава и кусты, так что среди них едва можно было пробраться узкими тропками. Даже на стенах, среди зданий, росли деревца, свисали ветки, росли полевые цветы.