Я недолго проторчал под дверью, когда она распахнулась и другой пацан, уже не Кузька, строго велел мне:

– Заходи!

Я вошел.

– Иди сразу вон туда, где стол, и стой смирно!

Я окинул взглядом помещение, которое действительно оказалось большим залом (скорее всего, раньше в этом помещении когда-то был бальный зал) и подошел к единственному столу.

В зале, на длинных крашеных диванчиках (или это были такие лавки, но со спинкой), сидели пацаны (девочек было всего трое). В центре, под красным флагом и большим портретом Сталина, стоял накрытый красной скатертью, письменный стол, за которым сидели два пацана постарше и двое взрослых, судя по всему – воспитатели. Все они строго уставились на меня.

– Капустин! – сказал тот пацан, что постарше, на голове его вилась чёлка с пробором, а над губой темнели усики. – Ты опять? Да сколько можно!

Я не знал, что я опять, поэтому промолчал, по совету Кузьки внимательно глядя парню в глаза.

– Что ты натворил? – спросил второй парень, пониже и поплотнее, волосы у него были рыжими, а лицо покрывали веснушки и прыщи.

Так как я не особо понял, что натворил, мне оставалось лишь промолчать. Что я благополучно и сделал.

– Кузька! – не дождавшись от меня ответа, позвал моего сопровождающего парень с усиками.

– Да я не знаю! – подпрыгнул Кузька, – я дежурил, а потом дядька Савелий меня кликнул и велел вот его на СТК отвести. Ну я и отвёл.

– Ну сколько раз тебе можно говорить, Кузька, не дядя Савелий, а Савелий Михайлович. Или товарищ Гук, – попенял парень с усиками. – Что за мещанское у вас воспитание – какие-то дяди, тёти? Пора уже привыкать, что у нас есть только товарищи!

– Извини, Виктор, вырвалось, – покаялся Кузька, у которого от смущения аж уши покраснели.

– И что товарищ Гук сказал?

– Да ничего, – пожал плечами Кузька, – мироедом его назвал. Ругался сильно. И всё вроде.

– Так, Никитин, – повернул голову Виктор к мелкому шкету, который сидел на ступеньке, – быстро ноги в руки и спроси у Михалыча, что Капустин в этот раз натворил!

– Слушаюсь! – пискнул Никитин и выбежал из зала.

В рядах пацанов зашумели.

– Так, тихо! – нахмурился второй парень, – у кого есть что сказать, поднимайте руку и говорите по очереди, как вызову.

Один из мальчишек тотчас же вскинул руку.

– Чуня, говори, – разрешили ему.

Пацан по фамилии (или кличке?) Чуня вскочил и возбуждённо затараторил:

– Этот Капустин ведёт себя как буржуй! Никогда не поможет дежурить, вчера в столовой хлеб раскрошил и не убрал за собой. А когда Наташа сказала убрать, он не послушался, а такую канитель развёл! И у Михалыча он постоянно дрыхнет под навесом, а не работает!

– Ты это видел? – нахмурился Виктор.

– Я сам не видел. А вот Колька видел и Ванька рассказывал.

– Что скажешь, Капустин? – строго взглянул на меня Виктор.

Я опустил глаза, чтобы не рассмеяться – паркет на полу был тщательно отполирован, но одна плашка немного раскололась и забугрилась, видимо сотни провинившихся ног, которые стояли здесь до меня, растоптали её.

– Ты гля, он даже говорить не хочет!

– Вот гад!

– Наглый какой! – раздались возбуждённые и возмущённые голоса пацанов.

Шум нарастал и уже начал приобретать угрожающие нотки. Но тут в зал вернулся Никитин.

– Там это… – попытался отдышаться он, – дядя Савелий говорит, что он трос уронил и станок сломался.

– Что за станок? – переспросил рыжий.

– Ну тот… буржуйский который, – пискнул Никитин.

Новость ошеломила присутствующих, так что Никитину даже не стали делать замечание, что он по-мещански неправильно назвал товарища Гука «дядей». Я тоже восхитился выдумкой дяденьки Савелия, видимо, станок у него уже был сломан, и он не нашел ничего лучше, чем обвинить во всём меня. Я помнил, как очнулся в едком дыму, как глюк ковырялся в недрах этого агрегата и матерился, и меня грызли смутные сомнения – вряд ли это Генка его сломал. А, судя по многодневному перегару от «мастера», он вполне мог сам напутать что-то с пьяных глаз.

– Ты зачем станок сломал? – обратился ко мне ранее молчавший воспитатель, в тёмно-синей блузе и пенсне.

– Я не ломал, – ответил я, чтобы не молчать.

– Ты гляди, он ещё и врёт! – послышались возмущённые голоса.

– Говори правду, – сурово потребовал воспитатель.

– Я говорю правду, – продолжал настаивать на своём я, – станок я не ломал.

– По-твоему, выходит, это Савелий Михайлович врёт? – задал провокационный вопрос рыжий парень.

– Я не знаю, – пожал плечами я, – спросите у него сами.

– Мы сейчас тебя спрашиваем! – завёлся Виктор, – ты, Капустин, форменный тунеядец! Ты нигде не хочешь работать! Уже во всех цехах побывал, а толку нету! Товарищ Гук согласился взять тебя в помощники, так ты и там нагадить успел! И в школе учёбой манкируешь! Вот что с тобой делать?

– В карцер его! На десять суток! – предложил рыжий и посмотрел на воспитателя.

– Да нет, Кривошеин, в карцер посадить – последнее дело, – не согласился воспитатель, – нам же нужно воспитывать его, сделать из него советского человека, а то он так все станки в нашей стране переломает.

Все сдержанно посмеялись над немудрёной шуткой.

– Станок стоит денег, – подал вдруг голос ранее молчавший второй воспитатель. – Вы лучше подумайте, товарищи, как Капустин будет финансовый убыток возмещать?

– А как он будет возмещать, если он работать не хочет? – вскинулся Кривошеин.

Все опять загалдели.

– Значит убыток будет возмещать его бригада. Раз не можете научить товарища работать. – Равнодушно пожал плечами второй воспитатель. – В какой он бригаде?

– В пятой, со мной, – мрачно сказал Виктор и с ненавистью глянул на меня, совсем не как на товарища.

В зале поднялся такой шум, что не было почти ничего не слышно. Особенно возмущённо кричали, как я понял, члены пятой бригады.

Шум становился всё громче, так что воспитателю пришлось даже постучать карандашиком по графинчику с водой.

Наконец, страсти поутихли и заседание продолжилось.

– Ну, значит, будете месяца два без полдников работать и по выходным всей пятой бригадой, – продолжил накалять обстановку воспитатель.

Концентрация ненависти ко мне в зале достигла предела.

Если бы взгляды умели сжигать, от меня уже остались бы одни головёшки.

– Да что ж это такое, Александр Степанович! – чуть ли не со слезами в голосе воскликнул тощий парень в очечках на длинном носу, – этот гад Капустин поломал ценный станок, а отрабатывать должны за него мы? А он тогда что будет делать?

Вопрос оказался крайне интересным и повис в воздухе.

– Полагаю, он будет цветочки на клумбе нюхать, – тихо съязвил какой-то мелкий шкет, но его услышали и весь зал грохнул от смеха.

– Тебе хорошо говорить, Сиволапов, ты в третьей бригаде! – крикнул другой шкет, – а мы из-за этого дармоеда вместо полдников получили дополнительную работу!

– Да, Сиволапов, вот иди к нам в бригаду, поработай вместо Капустина и тогда мы посмотрим, как ты шутить будешь! – поддержал шкета другой пацан.

Завязалась небольшая словесная перепалка, так что воспитателю опять пришлось стучать карандашиком по графинчику, чтобы утихомирить возбуждённую такой социальной несправедливостью толпу.

Я же тихо стоял и недоумевал – зачем воспитатели сеют вражду? Ведь после того, как пятая бригада отработает вместо Генки (я всё ещё не привык, что Генка – это я, слишком мало времени прошло и слишком много всего случилось, так что я не успевал реагировать). Так вот, после отработки ребята или изобьют Генку, или сделают его вечным изгоем в коллективе. Неужели этого результата добивается воспитатель? Точнее воспитатели, потому что странное предложение первого второй воспитатель не опроверг, а значит поддержал.

Между тем спор не утихал и непонятно в какие дебри рисковал уйти, как вдруг руку подняла одна из девочек, точнее уже девушка, на вид ей было лет шестнадцать.