Тея оставляет золотое платье Ребекки на стуле у двери и заходит в гостиную. Отец сидит у края пустого камина, в просторной комнате очень холодно. По другую сторону каминной полки стоит тетя Нелла, и лицо ее измучено. Она удивленно поднимает взгляд.

– Тея? Ты почему не готова?

– Кто умер? – спрашивает девушка. – Нельзя идти на бал, если кто‐то умер.

– Никто не умер, – отвечает отец и вздыхает. – По крайней мере, пока.

– Папа? – обращается к нему Тея, теперь уже мягче, вспомнив совет Корнелии.

– Иди сюда, дитя. – Он протягивает руку, и Тея, приблизившись, вкладывает в нее ладонь. – Тебе не о чем беспокоиться.

– Корнелия сказала то же самое, но я ей не верю.

– И ты права, – произносит тетя, усаживаясь у другого края камина. – Отто, скажи ей. Скрыть не выйдет.

– Я и не собирался скрывать! – огрызается отец Теи. – Но сегодня день рождения моей дочери, Петронелла.

– Папа, ты меня пугаешь.

Он поднимает взгляд на Тею.

– Бояться нечего. Все можно решить. Что именно? К сожалению, я потерял работу в ОИК.

– Что? Ты ушел?

Отец огорчен.

– Меня выгнали.

Сперва Тея никак не может осознать услышанное. Выгнали? Как такое возможно? Сколько она себя помнит, отец работал в самой известной компании города. Он хороший клерк, очень хороший, он уже пятнадцать лет составляет перечни грузов, поступающих с востока. Мускатный орех, соль, корица, гвоздика, шелк, хлопок, медь, фарфор, серебро, золото и чай – Тея прекрасно знает все эти слова, они – на языке каждого амстердамца, все эти предметы роскоши и новинки, что стекаются в город под надзором Отто, внесенные в списки его рукой.

Она смотрит на него, своего трудолюбивого отца, который разводит руками, словно пытаясь найти ответ в линиях своих ладоней.

– Я не понимаю, – произносит Тея.

– Они сказали, что я слишком стар.

– Слишком стар?! – Тея виновато вспоминает собственные мысли с утра при виде отца в ночной рубашке. Жаль, их не забрать назад. – Ты совсем не стар.

– Говорят, что я медлительней остальных.

Тетушка Нелла с отвращением фыркает. Горло Теи сводит спазмом, голова идет кругом. Отец теперь не просто отец, теперь он стал человеком, к которому могут придираться. Осознание ужасно. Тее хочется побежать в ОИК и на кого‐нибудь накричать. Она смотрит на тетю, не такую взбешенную, но мрачную.

– Но с тобой работают мужчины того же возраста, – возмущается Тея. – А Берт Схипперс – и вовсе древний старик! Некоторым там за шестьдесят.

– Я об этом тоже говорила, – отзывается тетя Нелла.

Корнелия, войдя в гостиную, с несчастным видом встает в углу.

– Кто‐нибудь голоден?

– Я не думал, что это случится, – говорит отец. – Но должен был предвидеть. Мне поручали только самые мелкие сделки. Самые незначительные поставки. Ничего существенного, несмотря на мой опыт.

– Люди в ОИК приходят и уходят, как приливы, – замечает Корнелия. – А ты там постоянно.

Отец смотрит на Корнелию:

– До сих пор.

– Возмутительно! – снова вскакивает на ноги тетя Нелла и хлопает ладонью по каминной полке. – Все это мнимое поощрение честолюбия и твердости характера, о котором в ОИК, да и во всей нашей республике, так любят занудствовать, в то время как на самом деле город возвышает лишь немногих из правильных семей.

– Правильных семей, – повторяет отец. – Можно выразиться и так.

Воцаряется тишина. Все четверо размышляют о будущем, которое в одночасье стало еще более туманным. Словно канаты, что удерживали их у берега, были разрублены и семья Теи теперь дрейфует в неизведанных водах, не имея ни малейшего представления, куда же их занесет. Тея знает, чего отец ей ни за что не скажет: скорее всего, увольнение не связано ни с его возрастом, ни с расторопностью, ни с «правильностью» его семьи. Можно выразиться и так. Все написано на его лице, таком усталом. Семья годами верила, что ограждает дочь от чужих взглядов и едких слов. Еще и надеялись, что сама Тея ничего не замечает, жалкое зрелище. Иногда Тее хочется, чтобы они просто-напросто констатировали очевидное, а не делали вид, будто люди не пытаются коснуться ее волос или выспросить, откуда она родом и почему так выглядит, несмотря на чистейшее амстердамское произношение. Быть может, вовсе не возраст Отто Брандта жирно перечеркнул его имя в большой книге Ост-Индской компании. Но они, вероятно, никогда не узнают правды.

– Что ж, – говорит Тея. – Уверена, ты найдешь другую работу.

Никто не отвечает. Отец смотрит в камин.

– Тея, твое платье на кровати, – напряженным голосом говорит тетя Нелла. – Иди приготовься.

Корнелия открывает дверь гостиной, жестом приглашает Тею следовать за ней. Тея изумленно смотрит на тетю.

– Мы что, все равно идем на бал?

– Теперь мы еще больше нуждаемся в связях Саррагон.

– Но…

– Тея, пожалуйста. Сделай, как просит твоя тетушка, – говорит отец.

Она терпеть не может, когда они становятся на одну сторону. Поверить нельзя, что отец готов подвергнуть и себя, и ее такому издевательству. Полыхая внутри от злости, но снова вспоминая призыв Корнелии быть помягче, Тея наклоняется и целует отца в щеку. Закрыв за собой дверь, она делает вид, что идет за Корнелией, которая уже успела быстро подняться по лестнице к комнате Теи, чтобы, несомненно, размять в пальцах помаду из пчелиного воска для локонов подопечной. Сама Тея на цыпочках возвращается к гостиной и наклоняется к замочной скважине подслушать то, о чем отец и тетя не станут говорить в ее присутствии.

– Но почему именно сейчас? – спрашивает тетя Нелла. – После стольких лет… Это преступно. Поступить так с тобой, подумать только.

– У нас новый бригадир. Воду и так мутили. Ждали повода. Причин может быть множество. Ни одна меня не интересует. Ни одна не справедлива.

– Отто, что же мы будем делать? Без твоего дохода я не…

– Что‐нибудь придумаю, – произносит отец так, будто хочет, чтобы тетя Нелла замолчала.

– Хорошо, что мы идем на бал, – продолжает тетя, и ее башмаки громко стучат по половицам, когда она принимается расхаживать туда-сюда. – Ты ведь согласен, верно? Ты же видишь смысл, особенно после такого дня?

– Петронелла, не смей через эту потерю продвигать свой замысел. Моя беда с ОИК не имеет к Тее никакого отношения.

– Имеет, причем самое прямое.

Тея с несчастным видом наблюдает в замочную скважину, как отец обхватывает голову руками.

– Я понесу кару за то, что сейчас скажу, – говорит он, – но в такие дни я рад, что Марин не дожила до этого позора.

Тея хватается за дверной косяк. Ей невыносимо смотреть, как они ругаются из-за нее, слышать, как отец говорит такое о ее матери. Да, она хотела узнать от них что‐то о Марин Брандт, но загаданное в день рождения желание сбылось каким‐то извращенным способом. И что это за так называемый замысел тетушки?

Тее хочется броситься к отцу, пообещать, что она найдет ему другую работу, что устроится куда‐нибудь сама. Но в глубине души она знает, что из этого ничего не выйдет. Все это ей неподвластно. Тею переполняет ощущение собственного бессилия. За замочной скважиной – подводный мир. Тея не может туда зайти и помочь, ведь она не в силах сделать и вдоха.

Плеча касается чья‐то ладонь. Обернувшись, Тея натыкается на Корнелию. Лицо ее – суровая, как никогда, маска. Служанка поднимает золотое платье Ребекки со стула, на котором его бросила Тея.

– Тея, пойдем, – шепчет Корнелия.

– Но…

– Нет. Пора собираться. Ты услышала достаточно.

Особняк Клары Саррагон – самый новый на Принсенграхт, его достроили только в конце 1704‐го, чтобы семья въехала к Рождеству. Это огромный дом из черного кирпича, с двойными дверями посреди фасада, с резными букетами каменных цветов под каждым высоким окном и херувимами над ними. За каждым стеклом горят канделябры, по обе стороны входа пылают факелы и стоят два одетых в ливреи лакея, чья кожа сияет на свету.