Объяснял, что это – не вздор для мороки, а что планета, ведь, попадет в глубокий переплет, но спасется понемногу лазаньем из колодца по указанной схеме.

И рычал затем сильней, чем марал в гареме:

– Живей дорогу моей теореме!

8

А еще носил под плащом овальную крупицу.

И твердил, что открыл не тротил, а фундаментальную частицу.

Но не спешил выставлять ее напоказ:

– У нее, – бубнил, – стать не для глаз!

А получил золочёный билет на ученый совет, для проверки, в ответ нагрубил не по мерке:

– Вы – без головы! Клерки!

Ценил не авторитет, а приоритет на раритет:

– Наука, – учил, – не суд: зевая, сопрут. Круговая порука – и тут!

Но приоткрыл секрет:

– Летит – без края, на вид – пустая, идея – срок, отскок – любой, быстрее – нет, а след – мой.

И для острастки распространял сказки.

Будто что ни утро швырял частицу в прохожих: убил наповал, сломал ключицу, помял кожу.

А один гражданин исхитрился уклониться и заорал:

– Мразь бестолковая! Тело – не стена дубовая!

И она тогда улетела, и зажглась новая звезда.

А планета обалдело загудела и подалась не туда.

Но он, как патриот света, разорвал рот криком:

– Слазь вон, мигом!

Неделю – рыком и рыгом – ругал звезду за езду – не сходил с места: еле уговорил, как невесту.

Потом бил в грудь кулаком:

– Не будь я чудаком! Вот вся суть! Умчусь на ней за границу дней, когда сожрет вас ил, газ и ртуть. И грусть удалится, и беда, и жуть. Рванет коллапс – и атас: от Земли не сохранится и тли. Нишкни! А мне – и во сне – ни-ни!

9

Пока легковеры с испугом ждали от земляка передряги, корпел он над цугом, лишенным тяги.

При том считал решенным вначале, что с телом без меры подъем протекал без грыжи, а дальние дали мелькали ближе.

Когда же расчет стал глаже, дал сигнал, что подведет итоги и изобретет универсальные скорые ноги, которые пойдут вперед астрально и без дороги. Там и тут найдут путь, обогнут хлам и муть, пробегут и вброд, и в поворот, и вкось, и насквозь, и встык, и напрямик. Проскочат и туда, куда никогда не захочет прочий.

– Электричество – бремя, – тормошил он зевак, как шилом крошил собак. – Быстротечно! А они одни избороздят подряд и количество, и время. Сложением неземных сил для них движение – вечно. А любая колея – родная и своя.

Произносил речь, как об темя точил меч:

– Я введу племя героических людей в череду космических идей! Не приемлю гать в глуши! Умирать не спеши и не землю паши!

Но позже того узнали от него пытливые лица, что вечные ноги уложат в дали одну фундаментальную частицу.

– Ну и ну! – зарыдали с переливами. – А прохожим по млечной дороге, что же, не прокатиться? Или изнежен нормальный народ и неизбежен летальный исход?

– Отпетые образины! – отвечал оригинал словами нехорошими. – Ноги с вами – ракета с галошами. Сгорит резина, как метеорит, скользя в атмосфере. В пучину нельзя без потери!

Подступали к нему и специалисты. Держали за дегенерата и кандидата в артисты, но мечтали приобрести материал как архивисты и дознавались:

– А свойства терминала? А чисто ли в дыму поддувало?

Отослал ловчил пастѝ зависть.

Но пожалел, что без дел зажрались, и обронил, что устройство состояло из шести сил: ловитель ловил, делитель делил, губитель губил, творитель творил, носитель носил, водитель – водил.

– По-причудному загадочно, – отскочили инженеры.

– Умному достаточно, – получили вслед. – В почине – бред веры, полынья – без травы, я – сед, а вы – серы.

10

Был Труп жизнелюб. И жил, не жалея жил на затеи.

Но вдруг – захандрил: возомнил, что всех главнее, но от потуг не воплотил ни идеи.

А манил успех иначе – снова без улова и удачи.

Заводил торговлю – забыл, что не картежник, подменил чеки и чуть не угодил по здоровью в калеки.

Норовил в проповедники – не скрыл, что сам безбожник, и процедил спьяну, что суть учебы беднякам в передниках – не по карману.

Выставил кандидатуру в правители – чтобы жители быстрее сменили бестолковую натуру – но любители изобилий провалили новую фигуру. И еще укорили, что смещен нахал: на носу, мол, идеал, а колбасу на стол не обещал.

– Тут живут от голода не молодо, мрут от слабости не по старости, – уяснил он со стоном унылым тоном. – Перед смертью не надышишься сполна: берег с твердью свергнет хищница-волна. Значит, задача ясна: дыши в смерть, и она разворошит круговерть.

Добавил, что годы берут свое, но тут, без вечных правил и свободы – не житье:

– Верьте, не верьте, угрюмые тучи, но думаю о смерти беспечно, на досуге, как о лучшей подруге.

Прогундосил, что ощутил в жизни осень, забросил вычисления начал, потерял фундаментальную частицу и совсем прекратил изобретения, а отчизне дал отвальную – для примирения.

Затем сообщил мирам и морям, что поступил в больницу – и не на лечение, а на съедение к докторам, и с той поры загрустил в непростой кручине и посвятил остаток дней и сил заботе о кончине.

И в бегах от хандры служил ей в поте пяток и лица, как монах на помине – до конца.

VII. СМОТРИНЫ КОНЧИНЫ

1

Сначала Труп проверял больницы: сто̀ит ли там лечиться.

Сам изучал персонал, покои, залы для операций.

Понуро глотал суп, жевал таблетки, опорожнял пипетки, чихал от ингаляций.

Хмуро наблюдал процедуры акупунктуры и ампутаций.

И везде, где посещал палаты, внимал беде: рычал на ароматы карбола, визжал от укола, ругал безнадежных больных за их ложные мучения, возражал против платы за лечение и от чужих увечий ощущал кровотечение.

Потом, бросив речи и отсрочив изучение, послал с письмом министру здравоохранения свой неистовый личный протест: в нем описал нечеловечий надлом из-за мест в душевой и нарисовал неприличный жест.

Затем прибежал на съезд врачей, обещал, что рвачей не съест, но здесь – смесь проблем, встал во весь рост и, плюя на помост, зачитал манифест:

– Лучше бы я рожал, чем дрожал, как сучий хвост! Я – гражданин и вправе оставить след. А в больнице отрежут под бредни сестрицы последний свежий член – и от меня сохранится один тлен! Лучше умереть в деле от удара по роже, чем совсем замучить смерть, лежа на постели без бара! Для человека жизнь – потеха, калека – помеха. Не держись за ложь – вѐка не проживешь. У одного – ничего, у масс – шанс: прыть без опоры на гарем – дремучий стыд всем. Лучше быть гнилым мертвецом, который освободит людей от печальных забот, чем больным подлецом, который, не глядя вперед, отвлечет народ от глобальных идей и рассад ради прощальных укоров и уколов в зад!

Но после острых тирад озорник остыл и сник.

Объявил, что – старожил, а не урод под колпаком, и умрет без хлопот и целиком.

На том и прекратил зычный крик: осудил больничный торг и засеменил напрямик в морг.

2

Но и морги пришлись ему не по нраву.

Глазами сверкал, как рысь.

– Оргии! – кричал. – И не стыдно никому? Обидно с вами за державу! Остерегись!

У входа он издавал стон и шептал, что природа зовет отсюда вон. Утирал пот, зажимал нос, краснел до корней волос, озирал груду тел и добавлял, что дурнѐй не знал хлопот и дел.

– Народ, – рассуждал, – не гад, а сброд дает смрад. Формалин – не клин, а дерет всерьез. Ксилол – не кал, а довел до слез!

Пробегал по углам и ворчал на завал:

– А еще расчленёнка: тут плечо, печенка и аппендиксы, там – выкидыши и пенисы! И не плоть, а муть, но ждут, как выигрыша, когда их, смурных, пришьют хоть куда-нибудь!

Критиковал с издевкой и зал, и обстановку:

– Чтобы услужить посетителям, и ножи подобрали из стали, и ванны – каменные лиманы, и простыни – вафельные, и убрали служителей в робы, а камеры – пестрым кафелем. И медсестрами компосту потрафили!