Повсюду нам встречались группы изодранных бледных польских солдат. Под присмотром вооруженной охраны они разгребали завалы. На пленных не было ремней и знаков отличия. Лишь в покрое и размерах расправленного кителя узнавался офицерский чин. Они рылись в кучах, растаскивая лопатами заторы и освобождая путь скопившейся у препятствия технике. Инструментов на всех не хватало, и в ход шли подручные средства: доски и палки, вырванные из руин. Но чаще всего люди расчищали путь голыми, стертыми до крови и серыми от пыли руками. И было не по себе, когда нас встречали веселыми взглядами сидящие на танках и броневиках радостные солдаты в серой форме и стыдливо провожали обреченные глаза теней в форме коричневой.
Вскоре мы подошли к дому, в котором жила моя семья. На месте зенитного расчета зияла огромная воронка, заглянув в которую на ходу, я увидел искореженное орудие и торчащую из земли ногу. Сапога на ней не было, и с голой стопы свисала обугленная портянка. А рядом лежал идеально чистый, играющий солнечными пятнами на обглоданных взрывами кирпичных стенах прожектор.
Дом стариков Войцеховских находился в соседнем квартале. И к нашей великой радости от сыпавшихся с неба бомб он нисколько не пострадал, за исключением выбитых окон. Но во всем городе едва ли можно было найти хоть одно здание, не страдающее от этого недуга. Тяжело дыша, мы поднялись на четвертый этаж, и старик дрожащей рукой отворил дверь в жилище, которое в последующие четыре года я буду называть своим домом. А девочек-близняшек – Рину и Хану – я буду называть своими сестрами. Но я никогда не называл Войцеховских своими родителями. И если честно, трудно было называть стариков, проживших более сорока лет в браке, семьей. Ведь полноценной семьей можно называть лишь тот союз, что креп под звонкий детский смех растущих поколений. И естественно старики соврали тому немцу: у них не было дочери. У них вообще не было детей. И когда мы спрашивали, почему, Клара – так звали нашу храбрую спасительницу – лишь грустно улыбалась и старалась сменить тему разговора. Но я часто ловил ее полный нежности взгляд и видел заботу, которой она окружала моих названых сестер. Вся ее нереализованная материнская любовь и ласка нашла выход в тройном размере. Но даже эта любовь не могла притупить любовь нашу. К родителям. И она это понимала. И мирилась со своей ролью мачехи, которую никогда не назовут матерью.
И как бы ни трепало меня время, спустя много лет я часто корю себя за то, что так и не сказал ей тех теплых и долгожданных слов. Но у меня еще есть время, ведь так? Я все еще живу, и пусть вы не совсем тот, кого я считаю достойным это услышать, выбирать не приходится. Я очень благодарен за все моей маме Кларе. Я очень любил ее. И все четыре года, что я жил в этой семье, всё это время я был ребенком. Вам не понять, каких усилий стоит родителям сохранить детство маленькому человечку в пекле насилия бушующей войны. А Клара смогла. Она вынесла все лишения и тяготы и умудрилась уберечь нас троих от падения в пучину страха и обреченности. А таких лишенных детства совсем взрослых малышей я видел и во время и даже после войны на улицах по всей стране. И была в их взгляде тяжесть от увиденного и пустота от потерянного. И я счастлив, когда не вижу этот взгляд у своих внуков. И рад, что таких детей в наше время очень мало. Клара сохранила в нас самое дорогое: мы были детьми, и мы оставались ими только благодаря ей.
Но она никогда не тешила нас грезами и фантазиями о лучшей жизни, была честна и откровенна. В первый же день нашего спасения после долгой и изнурительной уборки в пыльной и холодной квартире она усадила нас троих под теплый плед и рассказала все без утайки. Она сказала, что во всем виновата война, которую мы проиграли. Еще она сказала, что скорее всего мы больше не увидим наших родителей и должны научиться быть самостоятельными. Напуганные, мы прижались друг к другу. Я не мог понять, как мог проиграть что-то, не принимая в этом участия. И почему за глупости и ошибки, совершенные неизвестными мне людьми, должны расплачиваться мы? Переполненный обидой и страхом, я заявил, что все равно скоро увижу своих родителей, потому что отец всегда находил меня и в этот раз тоже найдет.
– Тогда просто подожди его здесь, – ответила Клара. – Здесь безопаснее.
Я угрюмо кивнул, и Хана с Риной меня поддержали. Мы решили ждать родителей у Войцеховских.
Януш – муж Клары – предложил даже написать письма родителям, в которых будет указан адрес нашего местоположения. По дороге на работу он бросит их в почтовый ящик, и тогда поисками родителей будем заниматься не только мы, но и вся почтовая служба, а они всегда находят людей, ведь отправленное письмо всегда доходит до адресата. Его предложение показалось убедительным, и мы, радостные, вскоре заснули.
На следующее утро, аккуратно выводя каждую буковку, детские руки корявым почерком писали на помятых листах теплые послания родителям. На это занятие у нас ушел почти весь день. За это время Клара наносила воду, потому что водопровод не работал. Потом обошла соседей, убедилась, что все живы и здоровы и, вставив в рамы новые стекла, которые Януш выменял у знакомого лавочника на золотые серьги и фамильные часы, зажгла свечи, потому что электричества тоже не было. Вечером в полутьме собрав письма, мы отдали их Янушу. Он обещал их опустить в почтовый ящик завтра утром. И мы сели ужинать, а за столом мы рассказывали о себе и расспрашивали стариков об их жизни.
Януш был музыкантом. Подающим много лет назад большие надежды, перспективным молодым человеком, только окончившим консерваторию. Его приглашали солировать в самые популярные театры, сравнивая манеру игры с такими мэтрами как Шопен и Брамс. Но его звезде не суждено было блистать на небосклоне. Жертва эпохи, в которой нет места прекрасному, Януш записался добровольцем на войну. Просидев в сырых окопах под градом пуль и снарядов, надышавшись иприта и закостенев от морозов, талантливый пианист больше не мог похвастаться ловкостью пальцев и остротой слуха. Культурные заведения уже не нуждались в прославившемся когда-то музыканте и совсем не пожавшем лавры почести ветеране. Раздосадованная неудачей заполучить душу юноши на войне, смерть подбиралась к нему в мирное время в другом обличии, с хищным оскалом голода и нищеты. Пришлось своей гордостью поступиться: Януш устроился в кабаре. Выстукивая по клавишам примитивную для такого мастера мелодию десятки раз за ночь в душном, шумном и прокуренном зале, он не получал и половины тех гонораров, на которые мог рассчитывать в прошлом. Однако молодой человек получил там гораздо больше: очаровательную Клару – дочь хозяина кабаре. Ее голубые глаза сразили Януша наповал. Пухлые губы украшали маленький рот, который так и хотелось покрыть поцелуями. Бледная кожа моментально покрывалась яркими малиновыми пятнами, когда их взгляды пересекались. Девушка смущенно улыбалась и опускала длинные ресницы. Потом поправляла белокурые волосы и горделиво вскидывала подбородок, поглаживая пальцами изящную длинную шею. Он полюбил ее. Искренне и чисто. И девушка ответила взаимностью! Их тайные встречи в темной гримерной становились все чаще, страсть все горячее, а таинственный шепот, ехидные колкости и смешки за спинами все слышнее и прозрачнее. Наконец слухи о любви пианиста и единственной обожаемой дочери дошли и до владельца заведения. Старик был вне себя от ярости. Он грозился вышвырнуть на улицу этого зазнавшегося голодранца. Он клялся могилой своей несчастной жены, что навсегда отправит Клару ближайшим поездом к тетке в Швейцарию, если еще хоть раз увидит их вместе. Но несмотря на противление отца два любящих сердца обвенчались тайком в местной церкви уже через месяц, и несчастному старику ничего другого не оставалось, как благословить этот союз. Он, скрипя зубами, крепко сжал руку Януша и процедил скупое поздравление. Потом посмотрел на лучащуюся от счастья дочь, смиренно вздохнул и с полными слез глазами крепко обнял зятя.
Разумеется, этот брак отразился и на зарплате Януша. Вскоре молодожены переехали в новую квартиру. Страна, зализывая раны, отстраивалась после войны, терзаемая междоусобными конфликтами с соседними государствами. Вся эта суета пролетала незамеченной сквозь семейное счастье. Они наслаждались друг другом, отдавая этому чувству себя без остатка. Они, не зная горя, вдыхали воздух свободы и нового мира полной грудью.
