На дворе стало смеркаться, а няня сидит себе да вяжет чулок. Так и вечер прошел. Легли спать; а Сашеньке не спится, ждет не дождется утра.

Настало утро. Надо умыться, Богу помолиться, идти к дедушке поздороваться, пить с ним чай, слушать его рассказы, а на душе тоска смертная.

– Не хочется, дедушка, чаю.

– Куда же ты? Сиди.

Ах, горе какое! – Сашенька с места, а дедушка опять:

– Куда же ты?

– Сейчас приду, дедушка.

Сашенька наверх, в свою комнату, а там няня вяжет чулок.

Так и прошло время до обеда; а тут обед. А дедушка кушает медленно, а после обеда, покуда заснет – сиди, не ходи.

Господи! Что за мука!

Но вот дедушка уснул. Няня вышла посидеть со старым Борисом, за ворота. Сашенька одна; приотворила тихонько окно, тихонько запела: «Подруженька, голубушка», но никто не отзовется, в соседском доме окно закрыто.

Ах, какое горе!

Прошел еще день. Сидит грустная Сашенька подле няни, призадумавшись. Вдруг послышался напев ее песни, сердце так и екнуло.

– Ну уж хорошо как-то там курныкает, нечего сказать! – проговорила няня.

– Нянюшка, пить хочется.

– Ну что ж, испей, сударыня.

– Мне не хочется квасу, мне хочется воды.

– Э-эх, ведь вниз идти надо!

– Пожалуйста!

– Ну-ну, ладно.

Няня вышла – а Сашенька к окну. Приотворила – глядь, ей поклонились.

– Здравствуйте! – сказал Порфирий.

– Здравствуйте! – произнесла Сашенька.

Они посмотрели друг на друга умильно и не знали, что еще сказать друг другу.

– Приходите к нам, – сказал наконец Порфирий.

– Нет, вы приходите к нам; меня не пускают из дому, – отвечала тихо Сашенька.

– Экие какие!

Этим разговор и кончился; послышались шаги няни, Сашенька захлопнула окно.

На следующий день Порфирий целое утро курныкал песенку под окном. Сашенька все слышала, с болью сжималось у ней сердце от нетерпения, покуда дрожащая рука ее не отворила снова окна с боязнью.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте!

– Послушайте… выходите в садик!

– В садик? Ну хорошо.

Порфирий притворил окно. Сашенька также и побежала в садик.

– Здравствуйте, сударыня-барышня, – сказал ей Борис, беседовавший с няней на крыльце.

– Здравствуй, Борис, – отвечала ему Сашенька.

– Куда вы, барышня? – спросила ее няня.

– В садик.

– Посмотрите-ка, сударыня-барышня, какую я вам дерновую скамеечку сделал под липой-то, извольте-ка посмотреть.

И Борис потащился следом за Сашенькой.

Ах, какая досада!

– Вот, видите ли, барышня… Извольте-ка присесть.

– Спасибо тебе.

– Кому ж и угождать мне, как не вам, барышня: вы у нас такое нещечко…[160] Дай вам Господи доброго здравия да женишка хорошенького.

– Ах, полно, Борис, – проговорила Сашенька, покраснев, – ступай себе.

– Ничего, сударыня-барышня, что тут стыднова…

В соседском садике послышалось курныканье Порфирия.

«Ах, какой этот несносный Борис», – подумала Сашенька.

– Ничего, сударыня-барышня… да и красавицы-то такой не сыщем… и дедушка-то не нарадуется на вас… Скупенек немножко, Бог с ним. Вас бы не так надо было водить… в золоте бы водить, барыня, да не все дома держать… чтоб женишки…

– Ступай, Борис, оставь меня.

– Экие вы какие! Я ведь к слову сказал… Вот, сударыня-барышня, попросите-ка у дедушки на сапоги мне… Извольте посмотреть, совсем развалились.

– Хорошо, хорошо, я попрошу.

– Извольте посмотреть: пальцы вылезли.

– Хорошо, хорошо, ступай.

– Да, вот оно: у солдата купил, три рубля заплатил… солдатские-то, говорят, крепче…

Сашенька от нетерпения и досады вскочила с дерновой скамьи и пошла прочь от Бориса.

– Что ж вы, барышня, не изволите сидеть? Дерн-то какой славный.

И Борис начал поглаживать скамью и обирать с дерна желтую и завядшую травку.

Между тем Сашенька прошла подле забора.

– Здравствуйте, – раздалось в скважинку за кустами малины.

– Здравствуйте, – тихо проговорила и Сашенька, остановясь и оглядываясь, не смотрит ли на нее Борис.

– Как я вас люблю, – сказал Порфирий.

– Ах, как и я вас люблю… Если бы мы были всегда вместе!

– Барышня, а барышня, где вы, сударыня? Чай кушать зовут, – крикнул Борис.

– О, Боже мой, какая скука, – проговорила Сашенька.

– Приходите после, – шепнул Порфирий.

– После? Хорошо.

И Сашенька побежала домой.

После чаю она двинулась было с места, но дедушка усадил ее подле себя перебирать старые письма.

– О Господи, когда ж после? – проговорила Сашенька про себя, почти сквозь слезы.

Старик ужинал рано; хотелось ему спать или не хотелось, но он ложился в постель в определенное время. А тут, как нарочно, сидит себе да раздобарывает[161] с внучкой и с ее няней, потешается, что у них глаза липнут. Рассказывает себе про житье-бытье своего дедушки, какой у него был полный дом, какой сад, какое имение, какое богатство, великолепие и этикет. Призванный Борис, как живая выноска примечаний к рассказу, стоял у дверей, заложив руки назад, и по вызову барина подтверждал его рассказ.

– Помнишь, Борис? а?

– Как же, сударь, не помнить…

– А гулянье-то было по озеру, с роговой музыкой, в именины покойной бабушки Лизаветы Кирилловны… Вот, надо рассказать…

– Никак нет-с, батюшка: это было не в именины, а как раз в день рождения ее превосходительства… Как раз, сударь, в день рождения.

– Как в день рожденья?.. Постой-ка, врешь!

– Да как же, батюшка, именины-то ее превосходительства, покойной Лизаветы Кирилловны, дай Бог ей царство небесное, когда были? В октябре, сударь?

– Да, да, да!.. Экая память!..

– Дедушка, мне спать хочется, – проговорила Сашенька, зевая и привстав с места.

– Спать? А отчего ж мне не хочется? а?

– Не знаю, дедушка.

– То-то, не знаю, а я знаю. Это потому, что дедушка любит внучку и ему приятно провести с ней время.

– Да что ж, сударь, пора ночь делить, – проговорила и старая няня, зевая.

– Ты дура, ты все потакаешь ребенку! Пошли! спите!

Дедушка рассердился. Сашенька и няня, потупив глаза, молчали – и ни с места.

И дедушка молчит, сурово нахмурился. И это гневное молчание тянулось обыкновенно до тех пор, покуда не вытянет душу.

Сашенька прослезилась, но утерла слезку: дедушка не любит слез.

– Ну, ступайте спать, – сказал наконец дедушка смягченным голосом, довольный, что дал урок в терпении.

Сашенька простилась с ним, побежала наверх, бросилась в постелю и залилась слезами. В первый раз почувствовала она тяготу на сердце, в первый раз воля дедушки показалась ей невыносимой. Ей так и хотелось броситься в окно, чтоб хоть умереть на свободе.

Няня, уговаривая Сашеньку, что грех так огорчаться, раздела ее и легла спать. Но у бедной девушки не сон в голове: душа взволнована, сердце бьется, в комнате душно; так бы и дохнула свежим воздухом.

– Когда же после? – повторяла Сашенька. – Когда мене было после прийти?.. Ах, как голова болит!.. Пойду в сад…

И она обулась, надела капотик, прислушалась, спит ли няня, осторожно отворила дверь и вышла. Сени запирались задвижкой. Из сеней два шага до садика. Ночь светлая, прекрасная. Только что она подошла к липе, под которой старый Борис устроил ей дерновую скамью, вдруг что-то зашевелилось.

Сашенька затрепетала от страха.

– Это вы? – тихо проговорил Порфирий, бросаясь к ней из-за куста и схватив ее за руку.

Сашенька долго не могла перевести духу.

– Чего ж вы испугались?

– Так, что-то страшно, – проговорила Сашенька.

– Страшно? Отчего?

– Так.

– А я ждал-ждал, ждал-ждал.

Держа друг друга за руку, они присели на дерновую скамью и долго молча всматривались друг в друга с каким-то радостным чувством.

– Ах, как хорошо мне с вами! – сказал Порфирий.

– Ах, и мне как хорошо! – произнесла Сашенька, приклонясь на плечо Порфирия.